Наталья Дурова: Семёнов-младший и его дед

Афанасием Андреевичем, гражданином Семёновым не только почётным дворником, но и судебным заседателем. Относился он ко всему добросовестно, и его жёсткие, торчащие булавами в предложениях восклицательные знаки «Тьфу!» и «Стало быть!» никто не замечал в нём все видели Афанасия Андреевича, гражданина Семёнова.

Домоуправ и тот разговаривал с ним уважительно:

— Серьёзный вы человек, Афанасий Андреевич. Не слушайте домохозяек.

Добротный дом. Если этот верх держится на гнилом корню… то не мне вам объяснять, Афанасий Андреевич, к чему это ведёт. Вы ведь раза в два постарше меня. Сколько лет-то вам?

Семёнов-старший смущённо улыбался и, как-то весь подтянувшись, чтобы было видно: ещё молод для своих семидесяти трёх, отвечал:

— Семьдесят с гаком.

— Очень хорошо. Переедем, вам с внуком комнату на самом лучшем этаже первом. Вот!

— Оно-то, конечно. Коли так, я сам подумывал, а насчёт этажа, уж, пожалуйста, только повыше. Лучше бы на третьем.

— На лифте захотели поездить?

— Знаете, товарищ домоуправ, вам смешно, конечно. Но так надоело всю жизнь спускаться в подвал, хочется подняться повыше. Раз по пять в день за внуком пешком по лестнице ходил бы, верите?

— А ведь вам, Афанасий Андреевич, 73?! лукаво и с каким-то особенным ударением произнёс домоуправ.

Прошла неделя, и Семёнова-старшего торжественно всем домоуправлением провожали на пенсию. Был накрыт стол, и первый тост говорил домоуправ. Он называл Семёнова-старшего человеком замечательным и настоящим. От каждого слова почётный дворник взволнованно вздрагивал и только теснее прижимал к себе внука, словно желал передать ему частицу своей большой радости.

Домой, в подвал, оба вернулись возбуждённые, весёлые. Расставили подарки: репродуктор «Москвич», детский конструктор, две чашки с видами ВСХВ.

— Теперь ты, как всегда, будешь ходить в школу, а у меня на всю жизнь одни сплошные каникулы остались, шутил дед.

— А ты совсем-совсем не будешь работать?

— Нет. Отработал своё. Ничего, на леденцы тебе столько же будет, глупый.

Ночью дед вёл себя странно: зачем-то выходил осматривать двор, возвращался и бормотал вслух окончания фраз.

Под утро он долго кашлял в кулак, чтобы не разбудить Семёнова-младшего, а когда тот проснулся, дед устало сказал:

— Слышь-ка, пойдёшь в школу, загляни в контору, скажи, мол, Семёнов просил зайти. Вчера, дескать, лишку хватил и занедужил.

Вернувшись из школы, Семёнов-младший не нашёл деда. Только у самого выхода лежало старое кашне деда, которое неизменно висело у деда на шее, даже если он и не был в пальто. Кашне было всегда в таком виде, будто чулки в резиночку Семёнова-младшего повесили сушить на дедовскую шею. Увидев кашне, Семёнов-младший всполошился, испуганно заплакал, а к вечеру, едва поспевая за домоуправом, шагал в интернат.

Большое светлое здание ошеломило Семёнова-младшего. Оно сразу было похоже и на школу и на Дворец пионеров. Здесь всё было необычно. От светлых, цвета какао парт до словно бархатной доски, завешанной тёмной марлей.

Семёнова-младшего провели на 3-й этаж, где находилась спальня мальчиков.

— Ну вот, хозяйствуй! сказал домоуправ, поглядев на большую кровать, деревянную тумбочку и коврик. В воскресенье пойдём в больницу деда навещать, расскажешь.

Прошла неделя, за ней ещё две. Каждое воскресенье ходил в больницу

Семёнов-младший. Уже с субботнего вечера он обязательно оставлял для деда кусок домашнего пирога и здесь, в больнице, сидя на кровати, ел его вместе с дедом, рассказывая об интернатских новостях.

— У нас, знаешь, деда, на каждой лестнице через пять ступенек цветы стоят.

— Красиво, должно быть.

— Да не для красоты вовсе. Воспитательница говорит, что мы всё живое с детства любить должны. Вот бежит мальчик, перепрыгивая через ступеньки. Задел горшок, разбил. Цветок погиб. А он ведь живой. Жалко цветка, так и к животным. У нас там целый живой уголок.

— Ишь ты! Придумали. Хорошо-о! крякал дед, довольно глядя на внука. Я вот скоро приду домой, мы с тобой собаку заведём. Пойдём на птичий рынок голубей купим и собаку.

— Он, деда! только и вымолвил с восторгом Семёнов-младший.

Но прошли месяцы. Дед давно выписался из больницы, а в своём подвале коротал длинные вечера одни. Пробовал он внука брать на неделю домой. Внук грустил, а по вечерам вместо урока из дощечек, пластилина и песка всё строил, строил, изредка с укором глядя на деда. Дед сначала злился на интернат, воспитателя, а потом стал ненавидеть дом, в котором родился, дом, в котором жильём ему был подвал. Подвал не ровня громаде-интернату. Вот внук и тянется туда… Сидит в подвале с дедом, а сам всё дом строит, где подвала нет. Поди объясни ребёнку, что дому подвал необходим, не станет слушать.