Галина Ширяева - Утренний иней

— Да! Да! — все еще дрожа, крикнула Настя. — Я к нему жить пойду! А вы… вы… предатели! Предатели! Теперь я все знаю! Все!

В соседней комнате что-то грохнуло, зазвенело. Мать и отчим оглянулись. И Настя похолодела, услышав испуганный крик матери:

— Папочка!

Дед лежал на полу, запрокинув голову, и лицо его было белое, как мел…

— «Скорую помощь»! — закричала мать. — Вызывайте же! Вызывайте же скорее!

Настя, чувствуя, как подкашиваются ноги, побежала в прихожую к телефону.

Отчим опередил ее, и она остановилась посреди комнаты. Она остановилась, ничего не видя перед собой, кроме этого белого лица…

Потом ноги ее совсем ослабли, однако же у нее хватило сил сделать еще несколько шагов.

— Дедушка! — зашептала она, опустившись на колени и уткнувшись лицом в его руки. — Дедушка! Миленький! Не умирай, пожалуйста! Только не умирай!

Утром река перестала шуметь. Холод сковал последние льдинки, и лед, пока еще тонкий, прозрачный, покрыл и спрятал под собой воду. Молчание реки было спокойным, равнодушным, холодным…

Стоя у перил набережной, Настя смотрела на прояснившийся горизонт за рекой, на лед, который через неделю-другую станет достаточно прочным, чтобы выдержать ее на себе всю, долгую дорогу до Миловановки. Но это уже не нужно ей.

Это ей не нужно — так твердо и спокойно она решила, слушая холодное, равнодушное молчание спокойной реки.

Что ей за дело до чужих?

В школу она сегодня опять не пошла. Она вообще, может быть, перейдет в другую школу, чтобы не видеть этой рыжей классной руководительницы, которая лезет не в свое дело и без конца напоминает ей об Евфалии Николаевне. Чтобы не видеть этой девчонки с глупым именем, которую Настя выслушала вчера с таким терпением!

Теперь, пожалуй, она может вернуться в Каменский интернат. Она вернется туда, и плевать ей на то, как к ней там относятся!

Удивительно легко было у нее на душе. Удивительно легко! Только вот слезы без конца набегали на глаза и лились, лились по щекам, непрошеные, незваные. От блеска свежего льда и от солнца…

Да, конечно, от солнца. Утро уже прочно ступило на землю. Солнце взошло за мостом и уложило на блестящий, еще не покрытый снегом лед реки розовую дорожку. Дорожка эта заманивала пробежать по ней, прокатиться на гладком розовом льду. Какие-то совсем неподходящие, пустые мысли приходили Насте в голову. А ей надо было уже возвращаться домой — дома считали, что она ушла в школу.

Ей надо было возвращаться домой, а она все стояла здесь, у перил, и слушала холодное, равнодушное молчание реки, которая еще только вчера шелестела, роптала, жила. А теперь ее сковал холод. Долгий бесконечный холод, который леденит не только мокрое от слез лицо, не только кончики пальцев, забираясь в мягкие пушистые варежки, — он леденит сердце.

Дед крепко спал, когда она вернулась домой. Спал спокойно, вчерашний приступ кончился благополучно — «скорая помощь» уехала быстро. И ночь прошла спокойно, хотя никто из них не спал.

Дед лежал в большой комнате на диване, подложив под щеку руку с обручальным кольцом на пальце, и Настя вдруг подумала: кто же когда-то надевал ему это кольцо на палец — ее родная бабушка или бабушка-мачеха? И почему родная бабушка все-таки ушла от него когда-то?.. Никчемные, неподходящие мысли сегодня без конца приходили ей в голову. Может быть, потому, что все тяжелое и трудное она обдумала сегодня бессонной ночью, ужасаясь тому, как по-страшному просто все могло разрешиться — смертью деда. И она, Настя, была бы виновата в его смерти.

Тихо было в квартире. Так тихо, что слышно было, как за стенкой у соседей жужжала швейная машина. «Ж-ж-ж-ж!» — словно пчелы вились над ульем. Впрочем, какое ей дело до пчел!

Она тихо прошла по комнате — взад-вперед один раз, потом еще, потом еще. За стеной, в чужой квартире, где жужжала машина, кто-то то ли вскрикнул, то ли засмеялся. Какое ей дело до того, что делается там, за стеной?

Она ходила по комнате осторожно, чтобы не потревожить деда. Круг за кругом. Круг за кругом… И с каждым новым кругом, сделанным ею по блестящему паркетному полу, она словно все прочнее и прочнее отгораживала себя от того, что жило в тех чистых и светлых струях, которые вплелись когда-то, не прощеные, в тяжелую медовую реку. То — чужое! То были чужие, примчавшиеся издалека ручьи… А остальное было ее, Настино, родное. И дед с его судьбой и его жизнью (да, жизнью!). И мать. И эти медовые золотистые шторы на окнах. Хорошее ли, плохое ли, но все это было ее родное, кровное. Какое ей дело до чужих! Все большее раздражение, даже что-то похожее на ненависть поднималось в ней против Виолетты. Пусть-ка сунется со своими доказательствами! Пусть-ка сунется! Пусть-ка докажет! Пусть-ка они все докажут!