Александр Папченко - Давно не пахло земляникой

Храп оборвался.

— Начальник поезда, — представился Волька на всякий случай и закрыл глаза. Притворился, что давно спит. Ничего не знает. Ничего не слышал. Возмущалось радио, или вам приснилось.

Внизу озабоченно зашуршали простыни. Но только Волька облегченно потянул одеяло к подбородку и приготовился спать, как храп возобновился, Не так громко, но все равно раздражающе. И неизвестно, сколь времени продолжалось бы храпение, если бы с соседней полки, где предположительно должен был спать ребенок, не раздался строгий голос:

— Молчать!!

От неожиданности Волька вздрогнул. Внизу снова зашуршало, и храп стих. Некоторое время Волька размышлял о ребенке с такими командирскими повадками. Кто-то в чем-то ошибся. Волька думал-думал и незаметно уснул…

Сначала Волька решил, что это блестит золото из сундуков пирата Кича, который ему только что снился, но это было утро. Вагон немилосердно швыряло на стыках, словно уставшему электровозу хотелось поотрывать прицепившиеся к нему назойливые вагоны. А те не отцеплялись и весело шарахались из стороны в сторону. Гремели и грохотали, чем-то шваркали и дребезжали. В открытое окно врывался теплый упругий ветер и полоскал занавески. По потолку, по стенам, полкам струились солнечные пятна и блики. Словно оранжевая стружка из-под рубанка. И сильно пахло шпалами, сухой дорожной пылью, клейкими тополиными листьями. За окном с грохотом пронесся встречный товарняк: р-р — р! В глазах зарябило от черно-белого мелькания.

Волька поглядел со своей полки вниз. В купе было пусто. Только на столике звякали стаканы с чаем, в железных подстаканниках. «Ну и правильно, — подумал Волька, — отсеялись с детьми на промежуточных станциях». И, встав коленками прямо на нагретый пластик стола, он высунулся в окно.

Плотный, как вода, воздух, врезался Вольке в лицо. Как пули у виска, проносились придорожные кусты акации. И овраги с деревьями тоже проносились. На бреющем просвистел велосипедист, так что Волька даже не успел его разглядеть как следует. Рассматривал теперь стежку, по которой тому еще предстояло ехать, извилистую, как след дождевого червяка или как тропа недоверчивого шпиона в районе границы. О, сколько шпионов проползло, должно быть, здесь, прижимаясь животами к траве, чтобы утрамбовать стежку до такой превосходной степени! Первому, конечно, было мягче…

Но тут зазвенело. Из-за деревьев показался переезд. За полосатой рукой шлагбаума стоял одинокий заляпанный грязью по самые стекла «УАЗик». Дядька, очкарик в клетчатой кепке и рубашке с закатанными рукавами, разминался на обочине. От долгого сидения за рулем у него затекла спина, и теперь он, взявшись руками за бока, наклонялся вправо и влево, тоскливо поглядывая в сторону проходящего поезда.

Волька пролетел мимо дядьки с шиком и грохотом. Вначале он хотел помахать или крикнуть что-нибудь, но сразу передумал. Высунуть язык и скорчить рожу, не рискуя собственным достоинством, любой дурак может.

Вот в каком чудесном расположении духа находился Волька, когда за его спиной кто-то отчетливо произнес:

— Очень даже свинья. Какая — нибудь мартовская.

Волька опешил. Во-первых, он был не совсем одет. Во-вторых, он действительно, как-то незаметно для себя, забрался на стол с ногами, что, конечно, было свинством. Оглянувшись, Волька лишь секунду пребывал в замешательстве. В следующее мгновение, сделав сложный кульбит, он нырнул на свою полку и укутался в простыню.

В узком проходе, загораживая собой все пространство, стояла женщина. Несмотря на большие габариты, она не казалась тучной или грузной. Может быть, потому, что выражение ее лица представляло из себя череду беспрестанно сменяющих друг друга улыбок. И даже когда она хмурилась, загнутые кверху уголки рта не позволяли ее лицу стать сердитым. Может быть, поэтому?

Тем временем Волька торопливо одевался под простыней. Женщина вошла в купе и оказалось, что за ее спиной стоит еще кто-то.

— Ты не права, Инна. Никаких свиней не бывает. Бывают… — говорила женщина, устраиваясь за столиком, — … бывают овцы. Нет — козы. Собаки бывают, петухи.

Инна стояла в дверном проеме, невысокая, в голубом платье, и просвечивалась насквозь солнцем, словно кленовый лист из гербария на матовом стекле. Большой рот и остренький носик придавали ее лицу забавное выражение. Наверное, такое бывает у какой-нибудь шустрой мышки, которая вдруг обнаружила, что сыр в мышеловку положили, а пружину взвести забыли.