Александр Папченко - Мы - инкубаторские

— Я местный. Город знаю. Базар недалеко, — изредка останавливаясь, просвещал своего друга Муха. — Вон там автобусная остановка. Можно в центр поехать. Там магазин, и конфеты продают.

Первое время Лешка чувствовал себя неуверенно, но вскоре под влиянием Мухи весело вышагивал рядом, тараторя без передыху:

— На базаре шофер Семеныч и дед. На машине. На молоковозе. Они меня ждут там, — зачем-то соврал он. — А хочешь, едем ко мне? А почему тебя зовут Мухой? Я тебе затон один покажу. Клюет — во!!! А это что за дом? Прудище хутор называется. А далеко еще? А зачем дома боком к улице стоят?

До базара оказалось действительно недалеко. У ворот под вывеской «Колхозный рынок» толпился народ. Мужик в огромной фуражке продавал леденцы на палочке. Толстые, волосатые, как гусеницы, пальцы неожиданно нежно выдергивали откуда-то из коробки очередную конфету и бойко пересчитывали денежки.

Лешка и Муха задержались, наблюдая за ним. Наконец мужик заметил их, приветливо улыбнулся:

— Пачэму стаишь? Пачэму не пакупаэшь?

Муха шмыгнул носом и потянул Лешку за рукав:

— Пошли отсюда. Денег все равно нет…

В поисках молоковоза они обошли весь рынок, подолгу задерживаясь у прилавков. И хотя им попадались изредка машины с надписью на цистерне «Молоко», но в них почему-то сидели совершенно незнакомые люди. Очень скоро захотелось есть. Муха предложил что-нибудь стибрить, но тут неожиданно под скамейкой Лешка заметил буханку хлеба. Кто-то выронил ее или потерял. Друзья подняли хлеб и поделили по-братски.

От всей этой рыночной толчеи у Лешки разболелась голова, о чем он и сказал Мухе.

— Нужно идти в интернат, — решил Муха и, подумав немного, произнес: — Твоих все равно нет…

— Уехали, наверно, — выдавил Лешка, и его голос дрогнул.

На глаза навернулись слезы, но плакать при Мухе он постеснялся, боясь, что тот обзовет его размазней. И они пошли в интернат.

Во дворе интерната было на удивление тихо. Лешка огляделся:

— А где все?

Муха почесал затылок:

— На самоподготовке, наверно. Влетит…

— За что? — не понял Лешка. В своей прежней жизни временем он распоряжался довольно свободно.

— Влетит… — повторил Муха, словно не слыша Лешкиного вопроса.

Обогнув кирпичное здание с торца, Муха указал Лешке на окно на первом этаже:

— Ты смотри, если мне ничего не будет, тогда иди… — Муха махнул напоследок рукой и, сгорбившись, побрел в сторону крыльца, безвольно приволакивая ноги.

Оставшись один, Лешка подкрался к указанному Мухой окну и, встав на цыпочки, заглянул внутрь. Ученики, склонившись над партами, что-то прилежно вычерчивали в тетрадях. Худая тетенька прохаживалась у доски, держа на отлете книжку так, будто у нее в руке было что-то неприятное — мышь или лягушка, к примеру. Но вот дверь класса приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся Муха. Тетенька положила книжку на стол и, подойдя к нему, принялась о чем-то Муху выспрашивать. Муха стоял вполоборота к окну, и Лешка мог видеть только его медленно краснеющие уши. Потом тетенька стала бить Муху. Вначале просто рукой, затем указкой. Указка сломалась. Муха бросился между партами… Теперь было видно, что Муха кричит и по лицу у него течет кровь.

У тетеньки жалостливо скривилось лицо. Она схватилась одной рукой за грудь — там у нее, наверно, было сердце, — шагнула к окну и встретилась глазами с Лешкой.

«Плачет?» — поразился Лешка и в тот же миг, не раздумывая, бросился бежать. Ему стало страшно. Совсем как на старой вырубке в лесу… Он дернул ручку первой попавшейся двери. Не заперто! Вниз по ступеням. Кубарем. В узкой галерее под потолком тускло мерцала лампочка. Дальше, дальше. Свернув за угол, Лешка остановился. Всё.

Кровь стучала в висках. Где-то близко шумела вода. Лешка сделал шаг и, запнувшись за что-то, уперся в стену руками. Посмотрел под ноги: из стены торчала толстенная ржавая труба. Лешка дотронулся — теплая. Он сел на нее, а потом, немножко успокоившись, лег, тесно прижавшись щекой к теплой шероховатой поверхности. И закрыл глаза.

…Или это не вода шумит в трубе, а трепещут и гнутся под ветром осины на рыжем холме. И летят, и летят, и летят над ними облака и лохматые тучи за край леса, за край неба, за край земли… И посередине золотого соснового леса стоит Лешка, запрокинув голову, и солнце льет сквозь купол из разлапистых ветвей, и косыми срезами ложатся лучи на земляничные россыпи. И пахнет грибной прелью и нагретым на солнце папоротником. Лешка идет по просеке. Под ногами потрескивает валежник. Он идет туда, где, то вспыхивая, то затухая под порывами ветра, совсем как уголек в костре, мерцает осиновое пламя. А чтоб уж совсем было счастливо на душе и весело, Лешка, набрав побольше воздуха, кричит: — Эге-гей!!! Я иду к вам. Я — Лешка! Слышите?! Иду!