Александр Папченко: Мы - инкубаторские

— Тебя, подлеца, учат, обувают, одевают, кормят, а ты книжки на уроках читаешь?

Знаю, слышал. Да подавись ты своей кормежкой. Не надо мне. И тут он мне врезал. Не кулаком, конечно, а так, чтоб без следов. Это он научился после того случая с Мишкиным ухом. Ну и еще раз добавил. Для четного числа. Еще раз повторится, говорит, я с тобой нянчиться не буду. Это уж точно, не будет.

— Твое место в колонии. Понял?

Я, конечно, головой кивнул. Понял, мол.

— А теперь марш на урок.

Я и пошел. Переменка уже кончилась. В коридорах пусто. Ухо огнем горит. Стыдно как-то в класс идти. И я поплелся на улицу… отдышаться. Смотрю, на первом этаже Валерьяна стоит, с физруком любезничает. Ну, думаю, сейчас прицепится. Куда, зачем, почему не на уроке? Нет. Увидела меня — отвернулась. Как будто прическу поправляет. Вышел я на улицу и пошел в спальный корпус. Тут только меня трясти стало. Ноги дрожат, руки дрожат, зубы стучат, и, главное, ничего с собой поделать не могу. Смешно? Смотрю, а навстречу, как назло, воспитательница новенькая чешет… Луиза Абрамовна. Граждане судьи, будьте снисходительны… Не то чтоб я ее боялся, наоборот, я ей даже стихи свои показывал. А один раз, когда у меня зуб болел, так вообще… В спальне шум, гам перед отбоем. А я валяюсь, плачу, ну ничего с собой не могу поделать. Зуб допек. Слезы, гады, так и катятся. А она ко мне подошла, наклонилась… Ко мне одному, понимаете? И так рукой погладила, понимаете? А-а… В общем, как увидел я ее, задергался. А потом, думаю, пройду мимо. Может, не заметит. Или как-нибудь… словом, пронесет. Не пронесло. Остановила она меня и спрашивает:

— Что случилось, Сережа?

— Ничего, — говорю.

— Я же вижу, что что-то случилось. Почему ты не хочешь мне сказать? — И голос у нее такой. И заглядывает мне в лицо. И так близко-близко придвинулась, то ли обнять, то ли погладить хочет. Тут не знаю, что со мной сделалось. Внутри все как-то задеревенело. Добренькая, думаю. Что ты лезешь ко мне со своими слюнями?

— Все вы одинаковые, — говорю, — концлагерные. Добренькой хотите быть? Да?! Не нужно мне ваших соплей!!!

Кричу, а самому тошно. Потому что, конечно, неправда это все. Но остановиться не могу. Как прорвало. А у Луизы Абрамовны лицо вдруг страшное стало, как будто его судорогой свело и тянет, тянет, тянет…

— Сережа… — хочет она остановить меня.

А я свое:

— Ненавижу вас всех! Всех! Ненавижу эту школу! Ненавижу всё!!!

Тут меня опять трясти начало. Нервы. Ну, я вырвался и ходу. Что ж ты наделал, сволочь, думаю. Что ж ты наделал?!

Вообще-то из нашей школы часто бегали. Чуть что — слабонервный сразу в бега. Полшколы его ловит. Догонят — назад волокут. А завтра, глядишь, тот, что вчера ловил, сам в «бегунки» записался.

Короче, отмахал я сгоряча квартала три по Петуховке. Оглянулся — никто за мной не гонится. И тут мне совсем дерьмово стало. Вроде уже и плевать всем — был я, не был, убежал, не убежал. А может, так оно и есть? Постоял и поплелся обратно.

По пожарной лестнице забрался на чердак. Там тихо, и никто не мешает думать. Закурил подобранный на улице чинарик. По железной крыше дождь стучит. Уютно. Тепло. Тихо. Выглянул на улицу. Где-то внизу люди шляются, отсюда, с чердака, они совсем как букашечки. А что, действительно, сделать бы такой аппарат, чтоб надел ты его, крутанул рычажок на поясе — и полетел. И чтоб солнце! Черт… И некошеная трава прямо в лицо. И скорость. А ты, никого не боясь, паришь себе, как птица. А когда надоест, спикируешь к земле и опять в небо. И застынешь там, словно облако. И пусть ветер несет тебя, куда ему хочется.