Николай Никонов: Подснежники

- Подснежниками пахнет, - сказал вдруг Арсений Михайлович, и мальчик благодарно посмотрел на него, потому что Арсений Михайлович нашел и выразил то, о чем мальчик только что думал.

«Подснежниками пахнет, - повторил он про себя. - Как хорошо… Подснежниками…»

А отец сказал, что никаких подснежников еще нет. Рано. Холодно. Весна затяжная и снегу еще вон сколько. На северных склонах и вообще по пояс. Утки еще только что прилетели. Слышал. А вальдшнепы - вряд ли. «Подснежник!» - отец с усмешкой поглядел на своего приятеля и на сына. Отец был крепкий с квадратными плечами мужчина, из тех, что никогда ни в чем не сомневаются, все высказывают просто, определенно и верно. Даже курил он столь же уверенно, с видимым наслаждением, как бы давая и этим знать, что папироса на то и есть, чтоб ее хорошо выкурить и бросить, давя окурок тоже очень определенно - носком крепкого ялового сапога. Резиновых сапог на охоте отец не признавал, ходил всегда в яловых, которые задолго перед тем, как идти, смолил, промазывал, жировал свиным салом и дегтем, и паренек любил эти отцовы сапоги, потому что с ними связывались все его мечты о лесе, охоте, ночевках и выстрелах. Пареньку тоже хотелось курить (в кармане была припрятана мятая пачка «гвоздиков», которыми баловались на переменах зимой в уборной, а весной и осенью - за углом школы), но лучше сказать - ему не столько хотелось курить, сколько быть равноправным в компании взрослых. Он даже пощупал пачку в кармане.

Арсений Михайлович не стал спорить с отцом. Он вообще казался не из говорливых и не столько курил, сколько нюхал воздух, хмыкал, оглядывался, снимал и протирал очки пенсне, укреплял их на носу, и становился похожим на одного из больших русских писателей. Глядя на Арсения Михайловича, трудно было поверить, что этот тощий, сутулый человек воевал, прошел всю войну, закончил ее в Праге, изранен, хромает. Никак не вязались с военной службой его донельзя штатские очки, худоба, тусклая седина из-под вислой шляпы, похожая на блеск промасленной проволоки. Мальчику казалось, что если Арсений Михайлович и был на войне, то лишь где-нибудь на тыловой должности вроде писаря, библиотекаря, капельмейстера, и вот еще есть такая военная профессия - каптенармус, всегда почему-то звучавшая для паренька однозначно со словом - примус. Вот то, что Арсений Михайлович- учитель, не подлежало сомнению. Учительского в нем было много и даже не просто учительского- гимназического. В каком-то кино по Чехову мальчик видел точно такого учителя гимназии - вылитый Арсений Михайлович. Может быть, поэтому паренек редко, заинтересованно и немного неприязненно взглядывал-косился в сторону Арсения Михайловича, но так же быстро и опускал глаза.

Как только тронулись по дороге в лес, мальчик тотчас пошел вперед и ушел далеко, очень довольный, что его не окликнули и не вернули. Он шагал по мокрой дороге с ружьем наизготовку и радостно глядел, думал, ждал, вот-вот увидит какую-нибудь птицу - то, что именуется дичь, - рябчика, тетерева, глухаря. Именно - глухаря. Он представлял еще зимой, как глухарь вылетит у дороги низко и тяжело, как потянет в чащу и надо будет только, вскинув ружье, повести медную круглую мушку впереди, а потом выпалить. Мальчик любил охоту. Очень любил ходить с отцом даже «просто так» - без ружья, а потом и с этой длинностволой «ижевкой» (системы Ивер Джонсон, как пышно называл ее отец); а мальчику она просто нравилась своей тяжестью, запахом ружейного масла, сияющим круглыми кольцами каналом ствола и тем, как ловко она принимала патрон. Не нравился ему только выстрел. Паренек всегда зажмуривался в последний момент, когда ружье с грохотом прыгало в руках и потому, наверное, часто мазал даже по сидячей. Он огорчался, когда птица улетала, но скоро и утешался, потому что вид трепещущей подстреленной птицы всегда заставлял сожалеть, вздрагивать и отворачиваться. А птица и ее глаза долго представлялись и даже снились ему потом. И все-таки он любил охоту. Сегодня же она особенно нравилась ему; ведь еще дома он договорился с отцом, что будет охотиться сам по себе. А отец любил выполнять свое слово. Паренек не ожидал, что вот-вот вылетит глухарь, и любовался больше тем, что открывалось ему за поворотами дороги. Лес был разный, молодо-живописный. Дорога то прибивалась к покосу-поляне кругом в темно-синих елях, то шел сквозной, легкий сиренево-светлый березняк. Свет заката падал сюда, и вершины, верхние стволы теплились розово и красно, а в подножиях синели холодные тени. Дорога выбегала на пригорки, где уже все обтаяло и росли огромные лиственницы. Они неприступно возвышались над мелким лесом и точно знали что-то, таили это в себе, мудро и одиноко.