Михаил Гершензон - Летчик Мишка Волдырь

— Ты не боишься шакалов? — спрашивает Корненко.

— Они человека не трогают. Вот кабан — другое дело.

— А здесь есть кабаны?

— Теперь нет. Говорят, в семнадцати верстах вверх по ручью у них водопой, — следы видали. А прежде были и здесь. Мы в голодные годы пять кабанов и двух медведей съели. Да вот, еще месяца за два до вашего приезда я сам одного утопил.

— Как утопил?

Охотник, если у костра разговор поведет, — непременно врать станет. Так ужу них повелось.

— Иду я лесом, один и без ружья, — говорит Кирюха — и вдруг на меня, посреди бела дня, туша как вырвется! Испугался я насмерть и задал тягу. А он за мной — как камень с горы.

— Большой был кабан-то? — перебил парня Чистяков.

— Здоровущий! Клычища — во! Я все сильней нажимаю, слышу — храпит за плечами. Я — вбок, и назад побежал. А он с разгону пролетел вперед, дал маху. Повернул, снова за мной, опять нагоняет. Опять я его таким же манером обманул.

— А ну, запнулся бы?

— Он бы меня в один миг смял. Только я бегаю прытко. Решил я его так к одному месту подманить — там обрыв крутой, а под ним вода. Только далеко туда, — ну, думаю, черта с два, догонишь! Пру это я — света не вижу. Две недели потом ноги болели.

— А кабан?

— Он в ярость вошел — чуть на деревья не налетает. Подлетел я к обрыву, ногу о сук пропорол, чувствую — кровь хлещет. А он по пятам— духом своим мне ноги обжигает. Эх, думаю, была не была! И в воду!

Ребята ахнули. Смолистый сук треснул и заиграл яркими языками.

— Нырнул я глубоко, и вбок, слышу — бух! — в двух шагах от меня пузыристым комом мой кабан туда же!

— В воду?

— В воду. Выплыл я, воду ему в сопатку хлещу; тут братишка мой подоспел, — как раз купаться пришел. Обрыв крутой, кабану не взлезть; а мы камнями наяриваем. Так и утоп.

— Так совсем и пропал? — ежась, спросил Мишка Волдырь.

— Зачем пропал? Мы его на берег выволокли, сколько дней потом свинину особачивали! Девять пудов — шутка ли?

— А не врешь ты? — спросил Ерзунов.

— Чего мне врать. Я тебе хоть завтра могу щетину его принести. Увидишь — в два вершка щетина.

Снова стало тихо. Где-то звонко и весело застрекотал сверчок.

— Не подгорела у тебя каша-то? — спрашивает Кирюха кашевара и тянет носом воздух.

— Маленько подгорела, — смущенно отвечает Чистяков.

— А то был у нас еще такой случай, — начал Кирюха, подсаживаясь поближе к котлу и вооружаясь большой деревянной ложкой. — Пошло нас человек двадцать ребят, — и железнодорожников, что на линии живут, и греков из Вишневки, собирать дикую черешню. Черешни здесь у нас в ущельях тьма, — поживете — сами увидите. Только дикие черешни высоки очень, собрать трудно. Вот мы и решили одну старую черешню свалить.

Она у самого обрыва стояла, так что ей жизни все равно был год-другой. А дерево громадное, с него одного ягод можно пуда два собрать. Только трудно так срубить было, чтобы в пропасть не упало. Случился тут черкес один, Ахметка. Ловко так он петлю на сук накинул, говорит — подрубайте с того конца. Рубили мы долго.

— Ну, — кричим, — Ахметка, берегись, как бы не раздавило.

Он в сторону за веревку тянет. Нет, дерево не идет. Еще глубже подрубили. Крякнуло оно, треснуло, стало опрокидываться, чуть Ахметку не подмяло. Зашумело сильно. Чуть упало, мы к нему. И вдруг из ветвей — медведь!

— Ух, ты!

Мы как завизжим — и бежать. Так никто и не видал, что с Мишкой сталося.

— И Ахметка убежал?

— Неужто нет?

— Чего ж это он на дереве сидел?

— Черешни обирал. Медведи до фруктов страсть как охочи, — ответил Кирюха, отваливаясь от котла.

— А я вот на кашу спец, — добавил он, ухмыляясь.

Тихо-тихо стало в лесу. Летучая мышь ломаным лётом пронеслась над костром.

Когда живешь на Кавказе, где в траве нет-нет, проскользнет змея, где по вечерам заводят песню шакалы, и дикие кошки таскают из курятника цыплят, — поневоле станешь охотником. Дядя Сережа в свободное от дежурств время с утра до ночи бродил по лесам с двустволкой, и ребята не отставали от него.

Самый храбрый из всех охотников — Шурка Фролов. Он запорол дикую кошку.

Дело было так.

Разыскал он где-то под кустом ржавый русский штык, длинный и трехгранный. Отточил его в иголочку и насадил на палку.

— Как по-твоему, Костя, этим штыком буржуйчика проколоть можно?

— Я думаю, можно, — отвечает Чистяков.

Ружье на плечо ходит Шурка гоголем и поет: