Анна Масс: Я и Костя, мой старший брат

Я подумала: может, это я ничего не понимаю? Может, это раньше сильные спешили на помощь слабым, а теперь это правило вроде как отменили, и пусть слабые выкручиваются, как хотят?

Я ничего не сказала Сереже. Рука побаливала. Я осторожно согнула ее и прижала к груди. Потом я сделала вид, будто вспомнила что-то важное, прибавила шаг и вошла в подъезд, когда Сережа только еще подходил к воротам.

Дома я спокойно разделась и пошла мыть руки, словно ничего особенного не произошло. А на самом деле произошло.

Дик Сэнд исчез! Моя игра вдруг потускнела и погасла. Когда я легла в постель, я перед сном хотела все же еще поиграть в Дика Сэнда, но не игралось — и все!

С Сережей я никогда больше не ходила по улицам. Мы редко встречались, даже потом, когда выросли, хотя продолжали жить в одном подъезде.

А книжку я все-таки спасла, запихнула ее глубоко под ван-ну, туда, откуда иногда по вечерам выползали черные тараканы. Может быть, некоторые тараканы и заболели скарлатиной. Но мне их не жалко. Примерно через месяц я книжку вынула, обернула ее в белую бумагу и написала на обложке: «Тургенев. Записки охотника». Потом я предлагала ее Юле, но Юля от нее отказалась: боялась заразы. И книжка осталась у меня. Я ее до сих пор храню.

Я шла узкой межой через поле еще не пожелтевшей пшеницы. Мне навстречу дул теплый ветер. Я раскинула руки, и колосья с обеих сторон защекотали мои ладони.

Что происходит со мной в последнее время? То плакать хочется без причины, то вдруг радость нахлынет, отчего — сама не знаю. Я шла и пела: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан…» — и переносилась в привлекательный мир благородных пиратов, красивых девушек, шхун, бригов. Она захватывает, эта песня. А те, что мы поем в лагере под руководством нашей воспитательницы, про любителя-рыболова, про чибиса, — не захватывают, хотя, может, они и не плохие. Малышовые они. Нет в них той таинственности.

Мне легко и свободно, и шаг упругий, и так приятно ощущать свое тело, особенно там, где набухли и топорщат платье два маленьких, немножко болезненных бугорка. Когда я чувствую на себе посторонние взгляды, я начинаю стыдиться этих недавно появившихся бугорков, сутулюсь и стараюсь незаметно загородить их руками. А сейчас мне не стыдно, потому что я одна и никто меня не видит.

Тропинка круто спускается вниз, в овраг. Чуть сбоку от тропинки — ствол упавшей березы, как мостик. Я взобралась на этот ствол и, балансируя, пошла по нему до того места, где он расходился надвое. Села в развилку, откинулась на упругие ветки. Надо мной проплывало облако, похожее на белый бриг.

Нужно возвращаться в лагерь, но мне хочется еще хоть немножко продлить ощущение беспричинного счастья. Да, именно счастья, хотя на самом деле счастье — это, наверно, что-то совсем другое. Но как же тогда назвать это состояние спокойного блаженства?

Я возвращалась из деревни Дровнино, где снимала дачу моя тетя. Каждый день после полдника я ходила к ней пить молоко, которое она специально для меня покупала. А сегодня тетя Нина сказала:

— Ты похорошела!

Мне так важно было услышать эти слова! Еще недавно я почти не думала о своей внешности. Ну, может, и раньше думала, но не так. Без этих мучительных переходов от надежды к полной безнадежности со жгучим желанием понять: какая я?..

— И загар тебе к лицу, — сказала тетя Нина. — Небось уж и мальчишки ухаживают?

— А ну их! — ответила я, как бы давая понять, что мальчишки-то ухаживают, да вот меня-то они не очень интересуют.

Тетя Нина так и поняла и шутливо погрозила мне пальцем.

Значит, глядя на меня, можно предположить, что за мной ухаживают мальчишки! Пусть на самом деле ото не так, но, значит, ото может случиться! «Я похорошела! — пело во мне. — Я похорошела!»

Чем же он ей не угодил, этот суровый капитан? Такой обветренный, высокий и стройный, с седыми висками? Я бы на ее месте, не раздумывая, ответила: «Да!» — и стала бы вместе с ним бороздить океаны.