Николай Жданов - Восьмое чудо

Каша вышла, пожалуй, излишне густой, пригорела с одной стороны кастрюли и пахла дымом. Но даже этот запах был таким заманчивым, что Санька не выдержала.

— Давай попробуем? — предложила она.

Пришлось положить ей немножко на блюдце.

В больницу пошли вместе, заперев дом на замок.

Сразу за затоном начиналось заснеженное голое поле, и по ту сторону этого поля было видно светлое здание районной больницы.

Тропинка через поле была кривая и нетвёрдая: мартовский снег уже заметно таял и оседал. Колька шёл впереди и нёс узелок, в котором была завязана кастрюлька с кашей, а Санька бежала за ним. Она старалась не отставать, но ноги её вязли, она громко сопела и задыхалась. Колька торопился — боялся, что каша остынет.

У больничных ворот Колька издали заметил Квасова и Тычкова, возвращавшихся из школы. Они окликнули Кольку и сказали, что Майя Алексеевна на первом же уроке спросила, почему его нет. А когда узнала про больную мать, то не стала сердиться и велела Любке Колышкиной навестить Кольку.

— Любка принесёт тебе примеры, которые задано решать дома, — сказал Тычков. — А задача — сто сорок семь, я запомнил!

— Завтра опять не приходи — ничего не будет, — дружески посоветовал Квасов.

— Законно, — поддержал Тычков. — Дурак будешь — явишься.

Колька молча подтолкнул Саньку, заглядевшуюся на его приятелей, и направился к больничному крыльцу. Но тут, перед массивной полированной дверью, Колька как-то сразу оробел. В приёмной, где весь пол и высокие стены до самого потолка были покрыты блестящими, гладкими плитками, он в нерешительности остановился. Санька же бесстрашно двинулась к другой двери, наполовину застеклённой и чуть отворенной. За этой дверью виден был коридор. По мягкой ковровой дорожке шла к ним громадного роста тётя в белом халате.

— Вам чего тут? — Голос у неё был суровый и басовитый, как у мужика.

— Мы мамке каши принесли! — сказала Санька.

— А она тут у нас голодная сидит, как же!

Женщина смерила их с головы до ног насмешливым и грозным взглядом, затем, подойдя к небольшому столику в углу, достала из выдвижного ящика папку, похожую на классный журнал.

— Как фамилия? — спросила она строго. — Петрухина? Ну да, она и есть. Вчера привезли, а уж сегодня домой просится — из-за вас, видно: как там ребята без неё! Небось ничего, не теряются!

Женщина громыхнула ящиком и, подойдя к шкафу, вделанному в стену, достала оттуда два белых халата.

— Одевайтесь! — сказала она повелительно и протянула ребятам халаты.

Она помогла Саньке справиться с длинными полами, подогнув их под поясок, завязала Кольке тесёмки на рукавах и повела обоих сначала по коридору, мимо белых дверей, потом по лестнице, на перилах которой в красивых горшочках цвели, будто летом, маленькие алые цветочки.

Мать лежала на койке у самой двери и, положив руки поверх одеяла, о чём-то думала. Колька сразу увидел её побледневшее лицо и тёмные, запавшие глаза. Вдруг глаза эти удивлённо расширились. Мать приподнялась на койке и всплеснула руками.

— Глядите-ка на них! Мои, право, мои! — Она озиралась вокруг, словно призывая всех, кто был в палате, разделить её изумление.

— Лежите, лежите! — строго сказала ей сердитая тётя. — Нельзя вставать!

Она подвинула стул и табурет для Кольки и Саньки, хмыкнула и сказала:

— Каши, вишь, принесли!

— Больно тебе? — спросил Колька.

— Нет, ничего не болит, только мне нет… — сказала мать.

Колька торжественно поставил на стул узелок и, развязав его, достал закопчённую кастрюлю.

— Мы сами наварили! — сказала Санька. — До чего сладка-а!!

Мать схватилась рукой за щёку, как будто у неё болел зуб, и закачала головой:

— Нет, вы только поглядите, а? Я-то тут о них издумалась!..

Она наклонилась и достала из тумбочки яблоко и два печенья. Колька почувствовал лёгкую судорогу в животе, но есть отказался, сказав, что ему что-то совсем не хочется. Санька съела и яблоко и печенье, затем принялась за кашу.

— До чего сладка-а! — повторяла она. — Коль, ты только попробуй.

— Не тебе варили! — сердито сказал Колька.

Но и мать стала его уговаривать, и он согласился.

Они уже доедали кашу, когда вдруг все зашептали: «Доктор, доктор!» — и в палату вошёл высокий мужчина в очень белом халате. Он по очереди обошёл всех, кто лежал на койках, и каждому что-нибудь сказал, должно быть, самое важное. У него были внимательные, добрые глаза, и голос его звучал не громко, но внятно. За ним следом двигалась та самая сердитая большая тётя и отмечала на бумажке, что кому доктор велит сделать.