Илья Туричин - Сердце солдата

Яша шевельнул руками и ногами. Целы. Только нестерпимо болят голова и шея.

«А Коля… он остался там… Он подорвался вместе с эшелоном».

Яша ткнулся лицом в землю, заплакал…

Вайнер мчался в черной блестящей машине с выбитыми стеклами прямо через поле, без дороги. Машину бросало на ухабах. Вайнера бил озноб.

За спиной его на востоке полыхало зарево. Грозная лавина советских войск обрушилась по всей линии фронта, смяла ее, стерла и теперь катилась по пятам.

— Гони! Гони! — кричал Вайнер шоферу.

Машина выскочила на проселок и с разгона врезалась в завал. Вайнера отбросило вместе с оторванной дверцей в сторону. Собрав силы, он встал. Позади послышалась автоматная очередь. Вайнер снова упал и на четвереньках пополз на запад…

Неудержимая железная лавина катилась с востока по белорусской земле. За плечами солдат вставало солнце. А навстречу им подымался не сломленный бурей, гордый недремлющий лес.

Давно это было. Еще гражданскую войну.

Вместе с другими частями Красной Армии дралась с белыми и вторая рота. Белые отходили. Рота наступала им на пятки, не давая закрепляться. И вдруг остановилась в лесу, перед высоткой, что на картах была обозначена цифрой «407». Белые, отступая, успели подготовить здесь свою оборону. Место было удобным. На взгорке стояла полуразвалившаяся ветряная мельница. Она была запорошена снегом, будто надела белый маскировочный халат. Сетчатые скелеты крыльев казались воздетыми к небу руками. Будто мельница сигналила издали красноармейцам: «Остановитесь, люди! Здесь подстерегает вас смерть».

И верно. Несколько раз ходила рота в атаку. Усталые, с потемневшими лицами, продрогшие и голодные, в ярости сжав зубы, выскакивали красноармейцы из низкорослого ельничка на заснеженное поле. Охрипшие голоса выводили нестройное «ура».

И тотчас начинали стрекотать невидимые пулеметы на высоте 407. И некуда было спрятаться от жалящего свинца. Люди падали, зарывались в снег, отступали к ельнику, с трудом утаскивая убитых и раненых, оставляя на снегу розовые пятна.

Уже в сумерках захлебнулась последняя, десятая атака.

— Люди устали, — глухо сказал комиссар, садясь на землю и отправляя в рот горсть снега.

Комроты только мотнул перебинтованной головой. В одной из атак пуля хлестнула его по лицу, и говорить было больно.

— Отдыхайте, товарищи. — Комиссар махнул рукой и закрыл глаза.

Через несколько минут кто-то тронул его за рукав:

— Товарищ комиссар… А этот… Маляр-то… Ушел… Интеллигент паршивый!..

Комиссар по сиплому голосу узнал командира первого взвода. Но глаз не открыл. Сил не было.

— Куда ушел?

— А кто его знает. Может, к белякам…

— Это ты брось, панику наводить… К белякам… Его, часом, в бою не подстрелили?

— Жив. Своими глазами видел… Интеллигент паршивый!.. — зло просипел комвзвода.

— Может, найдется, — неуверенно сказал комиссар. — Может, дрыхнет где в кустах.

И комиссар отчетливо представил себе этого странноватого человека, что пристал к роте в маленьком городке. На нем были надеты женское зимнее пальто, подпоясанное синим кучерским кушаком, и дорогая бобровая шапка с бархатным верхом. На ногах старинные сапоги с расширяющимися кверху голенищами — ботфорты. Одутловатые щеки, морщинистые мешочки под глазами, крупный бесформенный нос — все казалось вылепленным из бледного воска. Он подошел к солдатской походной кухне, остановился и долго стоял, вдыхая горьковатый запах дымка и подгорелой пшенной каши. В светлых глазах его застыло какое-то детское выражение, будто он удивлялся, что вот существуют еще на свете такие немыслимые вещи, как огонь, дымок, каша.

— Давно не ели? — вдруг спросил его комиссар.

— Да как вам сказать, — человек замялся, пожевал бескровными губами. — Последний раз, если не ошибаюсь, принимал пищу пару дней назад. — Он вздохнул и добавил, как бы оправдываясь: — Театр, знаете закрыт, а просить не умею.

— Вы что ж, актер?

— Художник. Реквизитор.

— Реквизируете чего? — не понял комиссар.

— Если можно так выразиться, совсем напротив. Создаю, так сказать, вещи из ничего. Могу слепить отличного жареного гуся — слюнки потекут… — Человек вздохнул прерывисто, будто наплакавшийся ребенок.

Комиссар приказал наложить ему полный котелок.