Роман Шмараков - Овидий в изгнании

На сцену поднялся из первого ряда, на ходу дружески раскланиваясь с областным зрителем, В.З. Роговой, похожий на столяра Джузеппе по прозвищу Сизый Нос.

– Дорогие друзья, все любители театра, – сказал он, повертываясь багровым лицом к рампе. – Часто к нам подходил зритель и спрашивал: почему та или иная вещь не удовлетворяет меня как зрителя? И мы не находили, чем ответить на этот поставленный вопрос. В самом деле, мы видим, как, с одной стороны – при самой крайней благосклонности зрительской массы, а с другой – даже она не может скрыть от нас как работников театра определенного своего даже и разочарования. Часто, вглядываясь в ежедневные лица людей, я безмолвно спрашивал себя: как привести к ним эту мировую бессмертную ценность, этого Эсхила, чтоб его герои сопровождали их на работе, в магазине, в транспорте? И вот мы с хорошо знакомым всем Григорием Ивановичем Запущенным много работали, отказывались от чего-то, а что-то принимали, говоря: да, вот это хорошо, это пойдет, и таким образом родился проект «Театральная классика лицом к зрителю», в рамках которого я рад сегодня представить новую постановку, которой наш театр готовится открыть следующий сезон, – пьесу «Медея-чаровница, или Все спать, а мы шалфей искать». Григорий Иванович с присущей ему добросовестностью проникся древним сюжетом, который поныне несет так много созвучного, и, руководствуясь заветами Александра Николаича Островского, отца нашего репертуара и, я бы сказал, пантеона…

– И как бы слышишь, как мать с крыльца зовет: «Сеня! Сенечка! чай пить!» И тогда и чаю хочется, и вставать лень, и вот лежишь, ждешь, когда она добавит: «С абрикосовым вареньем!» И уж когда она скажет, в отношении варенья, то есть, – тогда, натурально, будет рассуждение в пользу того, чтобы чаю выпить, и тут уж будешь подыматься, а в доме, как войдешь, не видно ничего, потому что солнце в глазах стоит…

На сцену по широкому жесту Рогового, отступившего к кулисам, вышла, раскачиваясь утицей, женщина лет сорока, в черной шали с познавательным рисунком и с прозрачными сварливыми глазами. Став на середине сцены, пригорюнившись для вводного монолога и сложив губы курьим сфинктером, она раздумчиво сказала:

– Не знаю, что такое. Спишь, вроде, спишь, а такое разморенье в членах. Должно, оттого, что жары варят такие нестерпимые. А на погреб попросишься спать – не пущают. Тебе, говорят, там не по мере махаться раздольно. Варвары, право слово, как есть из степных губерний. Грешно, конечно, про родного отца такое слово износить, но куда денешь, ежели припало. Халкиопа! эй, Халкиопа!

На сцену выкатилась приземистая женщина с фанатическим лицом в бабьем уборе и застыла в качестве женской роли второго плана.

– Слышь, Халкиопа! что, заморские гости-то, что давеча приехавши, у папаши еще, аль нет?

– Вестимо, у папаши, – отозвалась Халкиопа.

– Чего делают?

– Чего же им предпринимать. Водку апробируют. Которую вы на лимонной корке изволили настаивать.

– Эдак все выкушают, идолы, – недовольно отметила та. – На понюх не уцелеет.

– Очень просто, – с готовностью согласилась Халкиопа.

– Разве сходить к ним.

– Как бы батюшка не заругались. Они нонче сильно не в довольствии, Ээт Солнцевич-то. Грозней тучи. Гости, слыхать, овчину торгуют у него, ин в деньгах не сошлись.

– Василий! Василий! – продолжал грезить старший сантехник. – Слышишь, Василий! Я ведь тогда совсем не такой был. А был я задумчивый. Бывало, уйдешь на гору, высокую-превысокую, глянешь глазами да на волжский плес, а там, далеко видать, «Граф Петр Андреевич Клейнмихель» из Ярославля идет с пшеницей, колесами по воде шлепает, – и так все зайдется-то в сердчишке моем детском, так все в нем захолонет, что, кажется, вот-вот умереть! И хочется мне тогда, Вася ты мой, обнять ну прямо весь мир, как он есть, с людьми, купцами, хожалыми, с каждой птичкой ясноголосой в гнездышке, с каждой рыбкой в норке ее песчаной, безмолвной, со всеми демонами даже – ведь и они, демоны, страдают, Божией милости не зная, и о них, об демонах, окончательного определения досель не вынесено… Где это я, Вася?

– Пойдем, Семен Иванович, для Бога, домой, – сказал средний сантехник, тревожно глядя кругом. – Всех видели, всем до нового сценического свиданья. Пойдем, нечего нам тут наперед делать, право слово.

– Василий! – бормотал старший сантехник, ловя пальцами воздух, покуда Василий выводил его из зала, а на сцене Ясон приватно беседовал с племенным быком. – Василий! Зачем я здесь? где матушка моя? почему она забыла забрать меня с этого утренника? Здесь, маменька, плохие подарки раздают – в них мандаринки всего по две!