Роман Шмараков - Овидий в изгнании

– Зачем тебе писатели? Я сам сделаю, – решительно сказал Терентий Сервильевич и достал из-под себя тетрадь. – Я тут все думал сесть за мемуары. Когда история фальсифицируется на радость компрадорским кругам, нужно дать фальсификаторам твердый и недвусмысленный ответ. Ты какого мнения?

Семен Иванович вздрогнул и выразил единодушное отвращение от фальсификаторов.

– А пока вот, – продолжал Терентий Сервильевич, любовно поглаживая тетрадь, как конскую холку, – тренировался на мелочах, вырабатывая стиль. Написал ряд таких наболевших миниатюр. Из пережитого. Я же, Семен, сейчас много хожу везде. Что до старости лет мне не довелось встретиться с литературой – это моя большая драма. Я всегда к ней присматривался. Однажды посетил я встречу Ахматовой с читательской массой. Это она уже в годах была. Ну, скажу, впечатление самое величественное. Конечно, не девочка уже, но гордый такой профиль, так себя держит. И сразу видно, что человек грамотный. Уверенно говорит, по всем вопросам. А у нас, знаешь, какой был читатель подкованный? Очень зубастая молодежь! Спрашивали! И я тоже, молодой был, так написал записку и передал вперед по рядам, чего-то спрашивал у нее…

– Что спрашивал? – спросил Семен Иванович.

– Слушай, не помню уже. Ну, неважно. В общем, интересовался. И она, представь, на мою записку ответила. Вытащила ее из кучи, зачитала и дала свой положительный ответ.

– И что ответила? – спросил Семен Иванович.

– Так и ответила: «Это, знаете ли, совершенно неважно». И так устало махнула рукой. – Терентий Сервильевич показал как.

– Подтвердила, значит, твои соображения.

– Ну да. Вот я тогда уже подумал: надо быть к литературе ближе. Это лучшее, что у нас есть. И вот в старости, когда виски, так сказать, в сиянье серебра, довелось мне сесть за перо. Так вот, Семен, держи, это все в твоем полнейшем распоряжении; вставите у себя, куда требуется, милое дело.

– Нам по сюжету надо вполне конкретно…

– А это и есть конкретно. Чего конкретнее. Надо объяснить читателю верную идею. Не бояться объяснять! В то время, как рынок завален низкопробными порнографическими романами, мы должны вспомнить о корнях.

Семен Иванович взял.

– И внук тоже пишет. Пристрастился, на деда глядючи. Коля! принеси рассказики свои. – Коля убежал, топоча ногами. – Такой живчик, все время выдумывает чего-то. Давай сюда, Коленька. – Коля дал ему листок и опять убежал глядеть глазом из-за портьеры. – Ты прояви внимание, Семен, может, и его подключишь, если понравится. У меня-то раздумья, а у него больше сюжетного. Чего еще надо будет, ты обращайся. Я тебе всегда, чем смогу, помогу. Главное, Иваныч, мужайся, крепись и надейся! Нельзя нам сейчас сдавать!

– Спасибо вам, – неискренне сказал Семен Иванович.

– Ну, как? – спросили коллеги, когда он вернулся в их лоно.

– Щедро поделился своим творчеством, – безрадостно отвечал старший. – И внука своего. Очень одаренный мальчик.

– Огласи, – немедленно предложил средний сантехник. – Если, конечно, никуда не торопишься.

– А может, я лучше? – попросился младший. – У меня дикция хорошая, и логические ударения я красиво ставлю.

– Нишкни, – одернул средний. – Это добыча Семена Ивановича. Его день.

Семен Иванович, бессознательно приняв позу Бабочкина, кашлянул для затравки и начал оглашать написанный синим карандашом ряд наболевших у Терентия Сервильевича миниатюр.

ВИДЯ ПТИЦУ

Нет, не как другие, бойкие и нагловатые, у которых одна удаль – подскокнуть и отобрать у соседа, – медленно, валко тянется он по грязному снегу, крыло отставляя. Черный клюв его смотрит смуро, и весь его профиль – кривым углом – говорит: «Отойди, не надо мне крошек твоих сердобольных, дай умру спокойно».

Неужели кто из нас чует в себе достаточно силы, чтоб соступиться с матерью-природой? Разве амбициями, которых у нас всклень налито, разве оружием, которым лязгаем и гремим мы на всех континентах, хоть на волос тончайший, хоть на мельчайшую волоса дольку прибавим мы века себе? И те, кто с презреньем озирается на бремя старости чужой, – и у них продрогнет что-то такое в душе, догадайся она на мгновенье, что это – и им, что это – и для них, неотступное, неумольное, неминучее…

Живешь, живешь, и одну разве что изучишь мудрость: есть в природе закон, который мы ни модернизировать, ни переиначить на свой салтык не сумеем.

Умней она.

Мы – уйдем, она – останется.

– Все? – простодушно спросил младший сантехник.

– Чего ж тебе, – сказал средний. – Мысль полностью обнажена. Ворон может умереть. Еще есть чего, Иваныч?