Николай Дубов - На краю земли

Подъехав к стожкам, Захар Васильевич распряг Грозного и отпустил пастись, а сам забрался от припекающего солнца под телегу. Я попробовал было сделать описание маршрута, но ничего не получилось: в памяти шло непрерывное мелькание зарослей и поворотов, спусков и подъемов. Катеринку сморило от солнца и усталости, она прилегла на брезенте и тоже заснула. Свернувшаяся калачиком, она кажется совсем маленькой, слабой, и мне почему-то становится жалко ее. Я прикрываю ей голову платком, чтобы не напекло.

На верхушках грив раскачиваются под ветром острые конусы пихт, но сюда ветер не достигает. Только я да Грозный бродим по пустынной, беззвучной котловине…

Захар Васильевич вылезает из-под телеги, взглядывает на солнце и кричит мне, чтобы я вел Грозного. Но это не так-то просто. Со стороны кривого глаза подойти к нему нельзя — услышав шаги, он сейчас же поворачивается правой стороной. Продолжая щипать траву, Грозный делает вид, что не обращает на меня внимания, но время от времени косится в мою сторону. Я начинаю сердиться и бегать; он неторопливой трусцой легко уходит от меня, а потом оборачивается и смотрит.

Мне даже кажется, что его вислые, перепачканные зеленью губы кривятся в усмешку.

Наконец мне удается наступить на повод, я лечу кубарем, но Грозный останавливается и потом идет следом за мной с самым невинным видом.

Мы опять едем узким зеленым коридором по мягкой подушке мхов; с треском продираясь через кусты, выезжаем на гарь. Уныло торчат на ней обгорелые стволы елей, но кое-где белеют тоненькие березки, а вся земля сплошь усыпана иван-чаем. Дальше идет густой кедровник. Высоко-высоко раскачиваются темно-зеленые кроны, а здесь, внизу, торчат лишь сухие, мертвые ветви. Кедрач редеет, появляются прогалины, опять мелькают конусы пихт и елей. В лесу начинает темнеть, а конца дороги все нет, и я начинаю думать: не заблудились ли мы, не забыл ли Захар Васильевич дорогу? А он покуривает трубочку и даже не глядит вперед, словно совершенно уверен, что и сам Грозный вывезет куда нужно.

Грозный действительно вывозит. Уже в совершенной темноте впереди мелькает слабый огонек, пропадает, потом появляется снова. Грозный прибавляет шагу, и скоро мы подъезжаем к приземистой избушке. В освещенном проеме двери появляется девичья фигура.

— Дядя Захар? — спрашивает девушка.

— Он самый, — отзывается Захар Васильевич. — Принимай гостей, красавица.

Он начинает распрягать, но девушка подходит к возу:

— Вы идите в избу, я тут сама управлюсь.

Следом за Захаром Васильевичем мы входим в избу. За столом, под самой лампой, сидит седой старик. Он медленно и сосредоточенно крошит ножом табак. По его гладкой, как зеркало, лысине бегут отблески света.

— Здорово, Нефёд! — говорит Захар Васильевич, снимая шапку.

Старик кладет нож, щурясь, всматривается в Захара Васильевича:

— Захар приехал? Здоров, здоров! Я и то уж думаю: что, мол, припозднился?.. А что за ребятенки с тобой?

— Ивана Березина сын да Марьи эвакуированной дочка. Им больно поглядеть охота.

— Ну-ну, пусть поглядят… Проходите в избу-то, чего у порога стоять!.. Жать-то начали?

— Какое! — смеется Захар Васильевич. — Уж и пошабашили…

— Врешь, поди?

— А чего мне врать? Правду говорю.

Нефёд недоверчиво смотрит на него, долго шевелит губами:

— Всё торопитесь! Ровно вас взашей гонят, торопыги…

Катеринке старик не нравится — больно он ворчлив и неприветлив, и она смотрит на него бычком, исподлобья.

Входит девушка.

Пашу, внучку Нефёда, я знаю давно: она только на лето перебралась на заимку помогать деду, а так живет в деревне. У нее совсем белые, как лен, волосы и чистые голубые глаза; они смотрят всегда так открыто и спокойно, словно она знает что-то такое важное, что все остальное по сравнению с ним ничего не значит. Федор Рябых — то ли смехом, то ли всерьез — даже попросил:

— Паш! Ну не гляди ты на меня за ради бога! У меня от твоих гляделок все красноречие пропадает…

Паша ласково улыбается нам и собирает на стол. Перед стариками появляются туесок с пахучей медовухой, огурцы и соленые рыжики. Нам Паша подвигает глубокую миску, доверху налитую прозрачным золотистым медом. Мы макаем в него ломти хлеба и слушаем неторопливую беседу стариков.

Захар Васильевич, выпив медовухи, с хрустом разжевывает огурец, а Нефёд только сосет соленый рыжик — зубов у него почти не осталось.

Захар Васильевич рассказывает деревенские новости. От медовухи лысина Нефёда краснеет, и даже насквозь прожженная солнцем кожа Захара Васильевича темнеет на скулах. Они начинают вспоминать каких-то неизвестных людей, давно прошедшие и забытые всеми, кроме них, события, и Нефёд вдруг спрашивает: