Зоя Воскресенская - Консул

Эйно сказал:

— На сегодня хватит. Аккуратно уложи листовки в резиновый мешочек, а в другой — чистую бумагу и бутылочки с тушью. — Я присмотрел здесь расщелину под скалой, спрячу туда, а завтра наш связной заберет, и ребята будут расклеивать.

Эйно приоткрыл дверь на озеро.

— Видишь, на той стороне скала, похожая на вздыбленную волну. Так под ней есть пещерка. Туда и положу… Ну, я побежал, а вы тем временем напустите в баню парку, да побольше…

Ваня вытащил железными щипцами из печи раскаленный камень и опустил в чан с водой. Белый пар плотно заполнил баньку. Стало жарко. Свен схватил веник, окунул его в кипяток и стал размахивать над Ваней. Горячая струя хлестала по телу. Прибежал Эйно, быстро разделся, пощекотал Ваню ледяными пальцами и подставил спину под веник. Парились всласть. Эйно лежал на самой верхней полке и, дрыгая ногами, визжал от восторга.

— Недаром говорят, что баня — аптека для бедняка, — сказал он.

Потом спрыгнул вниз, схватил мотыгу, спустился по обледеневшей лесенке на озеро, стукнул несколько раз мотыгой по еще неокрепшему льду и окунулся в прорубь. За ним, разгоряченные, в облаках пара, выскакивали по очереди Свен и Ваня. Ледяная вода обжигала тело так, что дух захватывало, а потом они пулей летели в баню. Снова обмахивались вениками, а под пальцами катышками сползала старая кожа и скрипела новая — горячая, тугая и чистая.

Освеженные, возбужденные вышли из бани.

Эйно и Свен свернули на лесную тропинку, Ваня поднялся наверх к дому.

Над домом в пару облаков ныряла разопревшая луна. Ваня постоял на крыльце, посмотрел на баню, где он только что принял боевое крещение. Из трубы полз легкий дымок и таял в ветвях сосен. И за озером виднелась, как вздыбленная волна, скала.

Ваня вошел в дом.

Тучи темные, тяжелые, плоские нескончаемым конвейером ползли с моря на город. По улицам бурлили пузырчатые потоки воды. Дворники в брезентовых плащах подгоняли их жесткими метлами. Машины двигались на малых скоростях, чтобы не обдавать водой и без того мокрых, раздраженных пешеходов. Все было серо, беспросветно, уныло. Только дуб, раскинув привольно свои упругие жилистые сучья, поблескивал новорожденными, с подпалинкой листьями и наслаждался этой купелью.

Ярков поднялся на крыльцо консульства, сложил зонтик, отряхнул его и приготовился вставить в бамбуковый складной чехол, как увидел, что к подъезду подъехала машина — такси, дверцы распахнулись, и из нее вышел, вернее, выскочил… Матюшин. Тут же завизжали тормоза, и, разбрызгивая веерами воду, остановилось другое такси, впритык с первым. С криком: "Стой, гадина, предатель!" — из второго такси таким же манером выпрыгнул человек и кинулся за Матюшиным.

Ярков успел схватить Матюшина за руку и подтянуть его на крыльцо. Теперь они стояли на неприкосновенной советской территории. Ярков, не поворачиваясь, уперся локтями и ногой в дверь, открыл ее и подтолкнул Матюшина внутрь здания, а сам вгляделся в злоумышленника, моментально в памяти сфотографировал его, запомнил номера обоих такси. Преследователь остановился с искаженным злобой лицом, бормоча ругательства, засунул сверкнувший черным глазом дула револьвер в карман.

Ярков вошел в здание. Щелкнул замок.

Матюшин, вжавшись в стену, стоял бледный, всклокоченный.

— Ну пойдемте, Степан Федорович, — как можно спокойнее, будто ничего и не произошло, сказал консул. — Слава богу, что вы живы, а то мы тут переволновались.

Дежурный охраны Ян Карлович, открывая дверь из вестибюля в приемную, с сияющим видом воскликнул:

— Разыскали-таки, Константин Сергеевич!

— Сам нашелся, — ответил Ярков.

Петя, увидев Матюшина в сопровождении консула, тоже не мог сдержать радостного восклицания. Вся советская колония жила эти два дня в большом напряжении: ведь пропал советский человек.

Ярков попросил Петю распорядиться, чтобы принесли крепкого чая, провел Матюшина к себе в кабинет, предложил закурить. Не торопил с расспросами, чтобы дать человеку прийти в себя.

— Ну и погодка, — сказал консул, подойдя к окну, — третий день не унимается дождь.

Матюшин заломил папиросу на манер самокрутки и жадно курил. Руки у него дрожали. Ярков, несмотря на пережитое волнение, едва сдерживал улыбку, глядя на одетого под английского джентльмена карельского колхозника. На Матюшине был модный, серый в черную мушку костюм, изрядно вымокший. Туго накрахмаленный воротничок обмяк и стеснял шею, манжеты скреплены запонками с розовыми, похожими на монпансье, гранеными стеклышками, серый галстук в розовую полоску завязан по всем правилам и пристегнут к рубашке заколкой с таким же стеклышком. Ноги обуты в добротные, с выпуклыми носками туфли на толстой каучуковой подошве, из кармана пиджака высовывались желтые, сплюснутые, еще не надеванные перчатки из свиной ноздреватой кожи. А лицо у Матюшина было землистое, измученное, под глазами набрякли мешки, волосы слипшиеся, не расчесанные.