Виктор Баныкин - Бедовый мальчишка

— Ва-асилий Коротеев. Собственными ногами… на полном газу.

Родька никогда не видел отца пьяным. Он глядел в родное и в то же время чужое лицо, расплывавшееся в добродушно-блаженной улыбке, и по спине у него почему-то пробегали мурашки.

— На полном газу! — повторил отец и шагнул навстречу сыну, но запутался ногами в дорожке и чуть не упал.

Родька бросился к отцу, обнял его и повел — такого большого и такого беспомощного. Он посадил отца на сундук, стоявший тут же в прихожей, присел на корточки и стал снимать с него сапоги, стараясь не глядеть в лицо.

— Ты, Родя, того… не жури отца, — заговорил снова Василий Родионович, опираясь руками о крышку сундука. — Это меня жена управляющего угостила… У них нынче гостей полон дом. Привез дочку с купанья, а домработница кричит: «Зайди-ка, Вася, на кухню, хозяйка просит. Захожу, значит, на кухню, а домработница стакан водки под нос: «Пей, говорит, хозяйка угощает, она у нас добрая!» Я отказываюсь, а она свое.

— Папа, пойдем в комнату, тебе спать надо, — сказал Родька, пытаясь приподнять отца за плечи.

Не слушая сына, Василий Родионович прижался лицом к его груди и всхлипнул:

— Эх, Родька, и так мне что-то нехорошо стало… так муторно на душе… Поставил машину в гараж, зашел в закусочную и еще стакан тяпнул.

Родьке так и не удалось отвести отца в комнату. Он уложил его на сундуке, поставив под ноги два стула, и потерянно поплелся к себе на веранду.

При виде праздничного стола, ярко освещенного стосвечовой электрической лампочкой, за которым так никто и не посидел, не повеселился (отец даже и не заметил его), Родька на миг задержался на пороге, потом быстро потушил свет и, ощупью добравшись до кровати, повалился на нее ничком.

Родька любил бывать на буровой мастера Антона Максимыча — отца Клавки.

Буровая вышка стояла в глубине узкого ущелья — Зольного оврага, и на фоне высоких гор, облепленных соснами, словно свечами в золоченой фольге, издали казалась маленькой, неприметной. Но стоило подойти к вышке вплотную — к этой замысловатой ажурной конструкции из стали и железа, легко взмывавшей к синеющему небу, — стоило посмотреть на ее макушку, и фуражка валилась с головы!

В дождливую и пасмурную погоду тяжелые тучи закрывали вершину вышки. А однажды в погожий денек Родька видел, как сизое с белой подбивкой облачко, проплывая над оврагом, вдруг словно бы зацепилось за остроконечную макушку буровой вышки и долго и беспомощно висело на одном месте, пока с гор не подул ветерок и не погнал его дальше за Волгу.

Как-то Антон Максимыч разрешил Родьке и Клавке подняться по легким маршевым лестницам, опоясывающим вышку с наружной стороны, на самый ее верх — на «голубятню». Здесь находился крон-блок с многочисленными стальными тросами — приспособление, необходимое для спуска в скважину и подъема из нее бурильных труб.

Стоя на крохотной площадке, Родька посмотрел вниз, и у него перехватило дыхание и закружилась голова. Котельная, насосный сарай, глиномешалки — все службы, окружающие буровую, казались отсюда не больше небрежно разбросанных спичечных коробков. А люди были похожи на горошины, катавшиеся взад-вперед по земле. Оказывается, это не шуточка — сорок один метр (такая была высота вышки).

Этим летом Родька ездил на буровую чаще, чем всегда, — раза два в неделю. Комсомольцы школы взяли шефство над буровыми нефтепромысла, и Родьку вместе с Петькой и Клавкой закрепили за бригадой Антона Максимыча.

Они возили для бурильщиков свежие газеты и журналы, оформляли «боевые листки», составляли диаграммы проходки скважин, наводили чистоту и порядок в культбудке — маленьком, как скворечник, домике, где рабочие отдыхали в свободные часы, а мастер зачастую даже и ночевал на железной солдатской койке, стоявшей за тонкой фанерной перегородкой.

Родька особенно любил бывать на буровой в часы, когда проходил подъем труб. Тогда он забывал обо всем на свете и, остановившись где-нибудь на мостках, сбоку, чтобы никому не мешать, глядел во все глаза на длинные стальные «свечи», с молниеносной быстротой поднимаемые из скважины лебедкой.

Вот и сегодня, ему на удивление, повезло. Едва он закончил «боевой листок» (Клавка и Петька на этот раз отлынили от поездки) и принялся мыть кисточки, напевая на грустный мотив «Позвольте вам сказать, сказать, позвольте рассказать», как на буровой загрохотала паровая лебедка. Побросав на стол кисточки, Родька метнулся к двери.