Эрвин Штриттматтер - Тинко

— А теперь к кому, Пуговка?

— К старому ворчуну Краске.

Батюшки! Что ж мне теперь делать?

Башмак что-то вдруг начинает жать. И ничего тут такого нет: всю неделю я бегаю в открытых туфлях, вот мне башмаки и стали малы.

— Пуговка, знаешь, мне что-то башмаки жмут.

— А ты сними их и ступай босиком. Сейчас тепло.

Я присаживаюсь на травку у обочины. Большой Шурихт, участливо поглядывая на меня, тоже останавливается:

— Ты бы сперва поглядел, что жмет: башмак или нога? Если башмак, снимешь его — и все. А вот если нога, то придется тебе похромать, пока мы не обойдем всех задолжников.

— Да нет, кажется, башмак, большой Шурихт.

Белый Клаушке тоже останавливается возле меня:

— Да Тинко просто не хочет петь с нами перед домом своего дедушки. Это у него примиренческие настроения. Очень им такие в Польше нужны!

Это уж чересчур: не хватало еще, чтоб Белый Клаушке меня отчитывал. Я вскакиваю и кричу:

— Теперь держись!

Мы выстраиваемся перед нашими воротами. Партийцы тоже уже подошли. Наш солдат останавливает Пауле Вунша:

— Вунш, послушай, а не много нас тут? Может быть, нам разделиться? Вам сюда зайти, а другим пока пойти к следующему, а то мы и к обеду так не управимся.

Пауле Вунш приподнимает шапку и приглаживает свои седые волосы. Он долго смотрит на нашего солдата. Над переносицей у него появляются два бугорка.

— Думаю, что нам надо вместе оставаться. Лопатой куда больше загребешь, чем ложкой.

Наш солдат переступает с ноги на ногу:

— А ты уверен, что нас тут не слишком много?

— Абсолютно уверен. Нам как раз необходим кто-нибудь, кто мог бы поговорить с твоей матерью. Как бы она, чего доброго, не испугалась.

Наш солдат сдается. На щеках у него вздулись желваки. Пауле Вунш подает нам знак:

— Вы чего ждете? Пойте громче, а то старый Краске туговат на ухо, — говорит он и заходит в дом.

поем мы.

Маленький Шурихт, Инге Кальдауне и длинная Лене Ламперт у нас вроде скворцов — они насвистывают мелодию. Остальные подхватывают и поют так, что стекла дребезжат. Я пою громче всех. Может быть, меня услышит бабушка и ей будет приятно. Ей ведь так хотелось, чтобы я записался в пионеры. Вот-вот ее маленькое, сморщенное лицо покажется из дверей и она услышит, как поет ее Тинко. Кто-то дергает дверь изнутри. Дверь открывается. На пороге стоит злой-презлой дедушка.

— Псы окаянные! — кричит он. Его снежно-белые усы топорщатся, как у сердитого кота. Взгляд его заставляет нас дрожать, точно от холода. — Чего разорались у меня под окном? Жабы, бездельники, дармоеды вшивые! В воскресенье и то старику покоя не дают!

Дедушкин взгляд падает на меня. Сердце в моей груди вот-вот остановится. Но дедушка не узнает меня. Его ругательства капают, словно дождевые капли в грязную лужу.

— Знаю я, зачем вы пришли, сатанинское племя! Народ созвать хотите вытьем своим. Идите, мол, все, глядите на Краске-хозяина — это он, такой-сякой, до сих пор яйца не сдал для дармоедов городских. Псы! Стервятники!

Наш хор звучит все жиже.

— Кыш-кыш! — пугает нас дедушка, перешагивает через порог и, растопырив руки, гонит нас прочь. — Кыш-кыш! Убирайтесь отсюда! Не то всех вас вымажу яйцами!

Мы разбегаемся в разные стороны. Перепуганные девчонки визжат. Я тоже хочу удрать, но дедушка уже схватил меня и поворачивает к себе. Я смотрю на его перекошенное лицо. Глаза у дедушки почему-то большие-большие. Он задыхается.

— Ты?.. Неужто господь бог пьяным в канаве лежит? Неужто со времени Ноя мир видел такое? И ты, внучек, и ты срамишь своего деда? — Дедушка бьет меня.

Руки мои беспомощно болтаются. Я не в силах поднять их, чтобы защититься. Я дурной человек: родного дедушку осрамил. Как же ему не бить меня? Это его право. Костлявые дедушкины руки так и хлещут меня по лицу. В голове начинает гудеть. Пошатнувшись, я падаю. Дедушка оставляет меня. Он только еще раз пинает меня ногой, будто хочет увериться, что я большего и не стою, как валяться тут на улице.

— Будешь деда своего срамить? Будешь на него народ натравливать? Это все семя отца твоего, его семя, его — разрушителя! Вытрясу я его или задавлю тебя!

Из дому выходят наши партийцы. Они прогоняют дедушку. Он клянет их на чем свет стоит, ругает господа бога и весь мир.

У меня нос разбит в кровь. Лицо разбухло. Пуговка и большой Шурихт оттаскивают меня в сторону. Стефани приносит смоченный платок и прикладывает его мне к голове.