Эрвин Штриттматтер - Тинко

говорит Фимпель.

— Не дам я тебе больше денег, Фимпель-Тилимпель! Ты моим врагам хотел продать велосипед. Всё, хватит теперь! Отдавай задаток, а то я дедушке скажу!

Фимпель-Тилимпель наклоняется ко мне. Меня так и обдает водочным перегаром.

— Ну и рассказывай! Пусть злится, — отвечаю я.

Но на самом-то деле я уже так не думаю. Дедушкина оплеуха понемножку забылась. Мне неохота снова скандалить с ним. Но все-таки я говорю Фимпелю-Тилимпелю:

— Можешь рассказывать дедушке что хочешь, задаток он с тебя все равно потребует.

Фимпель, ни на минуту не задумавшись, отвечает:

и пропадает в темноте. Я спрыгиваю с окна. Покоя моего как не бывало. Всякие мысли налетают на меня, будто мошки. Значит, Фимпель всегда был таким фальшивым? Раньше-то я смеялся над ним, а сейчас готов плакать. Кто же посадил в него фальшь? Точно корень пырея, она всего Фимпеля обвила. А ведь он правду говорит. Я тоже слышал, что пионеры дали зарок не подглядывать в окна. Но я же только один месяц как пионер. Разве я могу все знать? Нет, не могу. Но ведь чуточку-то я уже знаю. Значит, я нарушил пионерский зарок. Теперь они не будут мне давать книжки читать! Пригнувшись, я бегу прочь. Если меня видел какой-нибудь пионер, я тогда пропал!

Оказывается, вовсе и не пропал. Я пошел к Пуговке и сказал ему, что я согрешил против пионерской заповеди.

— Какой еще заповеди? — спросил он меня.

— «Не заглядывай в окна ближнего своего». Правда ведь? «Бойся господа бога и возлюби его…»

— Хватит, хватит! — Пуговка затыкает себе уши. — У нас нет никаких заповедей. У нас есть десять пионерских законов. На, возьми. — И Пуговка дает мне листок. На листке напечатаны все десять пионерских законов.

— А я-то думал, вы всё больше насчет веры в бога стараетесь, Пуговка. Я ведь только чуть-чуть посмотрел на маленького Препко. Он себе горб выправил.

— Он тоже плясал?

— Да. Он с Кэте Кубашк по кругу скакал.

— Больше ты ничего не знаешь?

— А что мне еще знать?

— Я-то думал, ты подучился и теперь стал умней.

— Нет, значит.

— А мы скоро… мы скоро свои пионерские танцы устроим. А разозлимся, так и свой маскарад.

— А это что такое?

— Ну в масках когда все.

— Настоящий?

— А ты думал!

— Я тогда в представлении буду выступать.

— Как же ты это будешь выступать?

— Я надену свой новый костюм и скажу подряд все стихотворения, какие знаю.

Вот тебе и раз! Уже опять весна. Правда, на дворе еще снег, но он мокрый и липкий. Весна прикоснулась к нему и заворожила. Солнышко сияет, а снег плачет, потому что ему надо уходить. Он липнет к ногам и просится в дом. К деревянным подошвам туфель пристают большие комья. Но никто его не жалеет. Перед тем как войти в комнату, все его стряхивают. Ты, снег, лучше поскорей бы стаял и хорошенько напоил своей водичкой озимые!

В садике синичка разучивает свою песенку. Всю зиму песенка пролежала у синички глубоко в зобу под теплыми перышками. Теперь она просится на волю. «Ни-ни-ви! Ни-ни-ви!» — поет синичка. Черные дрозды веселятся вовсю. Они стали разборчивыми и не едят, что я кладу им в кормушку. В курятнике куры кудахчут. Бабушка проверяет, не видны ли у них уже красные гребешки: «Показался гребешок — приготовь свой кузовок!»

Но курам нет никакого дела до бабушки. За всю зиму они не снесли ни одного яйца. Когда наш солдат еще жил с нами, он кур зимой не выпускал. В курятнике он устроил большое окно и застеклил — это чтобы курам зимнее солнышко тоже светило. Он подвесил там свеклу на веревочке, а куры подпрыгивали, чтобы достать ее, и так сами согревали себя. Когда он кормил их, он зерна высыпал прямо на соломенную подстилку. Курам приходилось выбирать зернышки из соломы и скрести лапками. Это тоже их согревало. Жизнь у кур была тогда веселая, и они неслись и зимой.

Но дедушка новую русскую моду ни во что не ставит:

— Этого еще не хватало! Кур баловать! Пусть на дворе себе корм ищут. В балансе оно что получается? Яйца только тогда хороши, когда нам их курица даром дает. Да если мне с ними еще возиться, кормить их и все такое прочее, лучше я сам сяду и буду нестись.