Николай Мамин - Знамя девятого полка

Шмелев достал часы в целлулоидовом футляре– память Фридриха Бергстрема – и сокрушенно зашипел пропускаемым сквозь зубы воздухом: при такой скорости только к ночи они могли попасть в расположение номерных фортов.

…Можно было еще лет десять не бывать в этих краях и все же не ошибиться ни одним мысочком, ни одной бухточкой, угадать их не глазами – сердцем. Полосатая башенка маяка тоненько и мутно прочертилась на сизой, стертой туманом, едва угадывающейся полоске южного берега.

– Шепелев,– потеплевшим голосом сказал капитан-лейтенант.– Жив еще, старик? Ну, и мы живы. Здравствуй… Хорошая вещь – вода. Поди уследи за нею…

– Хорошая,– подтвердил Иван, и опять замолчали.

Лишь звенели струйки, стекая с коротеньких лопастей весел. Где-то, глубоко внизу, под прорезиненным брезентовым дном шлюпки, вероятно, покачивались на стальных минрепах рогатые шары мин заграждения, зарывшись в песок, черными свиньями лежали корпуса придонных магниток. Конечно, берег был заминирован.

Но мины не касались беглецов – резиновый таз сидел в воде всего на четверть метра.

К восходу солнца спасительный, белый, как дымовая завеса, туман еще гуще заклубился над заливом. Видимости не было совсем.

Сложив винтовки в самую корму, чтобы не мешало железо, Шмелев достал из кармана компас и положил его на дно перед собой.

– Прямо руль. Курс девяносто.

– Есть, прямо руль! Есть, курс девяносто!– четким голосом рулевого старшины повторил Иван и счастливо засмеялся. Все вокруг было привычным, прежним, только не хватало скорости эскадренного миноносца, и вода поэтому казалась стоячей, как в пруду.

Шмелев уже подсчитал, что каждый рывок весел подвигал их вперед самое большее фута на три. До западной стрелки Котлина было никак не меньше тридцати тысяч гребков. Но по сравнению с восемью месяцами Догне-фиорда это было не так-то уж и много.

– И-хать! Нава-лись! При-встань! – как можно дальше занося назад весла, приглушенно вскрикивал Иван, опять чувствуя, что он становится военным моряком своего флота.

– А «Мятежный», по-моему…– начал было он, чуть замедляя темп гребли.

– Не знаю. Греби. Греби, старшина. Видишь, туман разносит…– оборвал его Шмелев.

Белая ночь кончилась. Вокруг было обычное утро блокады.

Где-то далеко вверху, над Маркизовой лужей, вырывая из сумерек белой ночи, из редеющего тумана знакомый мир, вставало мутное солнце.

От мокрой одежды гребцов валил пар.

Шмелев вдруг перестал грести, глянул из-под ладони в заволокнутый темным туманом конус сходящихся берегов. Сказал решительно, хрипло:

– Он, «Краков»…– и шепотом поблагодарил судьбу: – Ну ж, спасибо тебе, старуха… Довелось-таки еще раз…

Далеко-далеко на востоке остров Котлин поднимался из воды залива плоским темным караваем, и, точно солонка, в самой его середине возвышалась раковина морского собора. Родная земля хлебом-солью встречала своих сыновей. Стало уже видно темные черточки фортов, перегородившие серое поле залива.

Белый маячок свечкой вспыхивал под низкими лучами утреннего солнца.

Еще одна островерхая башенка тонко и бело прочерчивалась чуть-чуть правее. Даже камни приветствовали пришельцев.

– Толбухин… Верхний Кронштадтский…– ласково, точно имена друзей, перебирал в памяти Шмелев.

На востоке небо было уже совсем знакомого, своего, ленинградского оттенка – точно в грозовых тучах, в копоти тысячи труб.

Далекий протяжный гром заворочался где-то в этих густых скоплениях чада, и, отвечая ему, глухо ухнуло побережье, нагнетено, издалека заныл воздух.

Под Ленинградом, под Стрельной, под обоими Петергофами, под Ораниенбаумом и дальше по берегу на запад гремела канонада, глухо и грозно вздыхал фронт. Там шла обычная разрушительная работа.

– Ну, Иван Корпев! Дожили-таки. Вот он, четвертый наш акт. Ишь, какое нам вступление дали, ка-акую увертюру играют…– бледный от радостного возбуждения, бормотал капитан-лейтенант.

В другой раз, наверное, давно бы уж отказало сердце, не выдержав сумасшедшей гребли. Сейчас сердце билось глухо и мерно.

Но, точно в самом воздухе, в спокойном течении событий что-то хрустнуло и сломалось – возле котлинского каравая сверкнула короткая молния, совершенно белая даже при дневном свете.

Шмелев успел только сказать: «Есть, слово Кронштадту», как тяжело громыхнуло, громово качнулся воздух, и высоко в небе застонало, заухало, удаляясь, высверливая пустоту.

Тяжелый, прессующий воздух вой пронесся где-то под самыми тучами, пеной вскипающими из-за горизонта, в разреженных слоях атмосферы и обрушился за Ораниенбаумом, за Иликами, на южном берегу залива.