Николай Мамин - Знамя девятого полка

– Меня не следует называть так…– быстро сказал Шмелев.

– О, не буду, не буду. Прошу учесть – нас никто не слышит… Но, боже правый, могу я вас спросить – в каком мы веке живем?

Шмелев усмехнулся неопределенно, промолчал, разглядывая собеседника. Прикинул, взвешивая:

«Провокатор?.. Не похоже. Слишком худ. Все бы подкармливали».

За проволокой надрывно, совсем по-волчьи, залилась овчарка.

– Вы слышите? – строго спросил Шмелев.– Тварь вам отвечает. Вот в каком веке – в гитлеровском. Но, между прочим, мы пожили и в двадцатом, и нас не так просто столкнуть в пятнадцатый.

– Я уже полгода не чищу зубов, не причесываюсь…– подавленно пробормотал вдруг чех.

Тогда Шмелев не смог устоять перед соблазном хоть словом да поддеть так не по-мужски растерявшегося иностранца.

– А вы их почистите потом, оптом – соберете в спичечную коробочку и перед сном почистите каждый отдельно…– И уже всерьез напомнил: – Шестьдесят девятая параллель, пане, она не шутит. Если так пойдет и дальше, то не позже чем к февралю, все мы будем собирать зубы в спичечные коробки.

Тогда разговор на этом и оборвался.

И вот Ян Шостек, не зная, что Шмелев и сейчас следит за ним, теребя русый христов клинышек бородки, полунапевом скандирует Пушкина. Он умилен, растроган. Его и нет сейчас совсем в Догне-фиорде, и колючая проволока над ним не властна.

О солнце славянской поэзии! Какие слова, какое звучание!

В глуши, во мраке заточенья,

Тянулись тихо дни мои,

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви…

Шостек, сокрушенно покачивая головой, сунул босые грязные ноги в глубокие галоши и, совсем по-стариковски прихлопывая оторвавшейся подошвой, взволнованно прошелся от печки до двери, повернул обратно и круто, на полдороге, остановился.

Штык за окном синевато, остро и голо светился в отблесках северного сияния. Шостек вернулся к двери, неслышный и невидимый снаружи, сквозь зарешеченное оконце приглядываясь к часовому, опершемуся на винтовку в дверях восьмого номера.

У немца были маленькие и очень светлые глазки в белесых ресницах, напоминающих лапки мокриц, уже привычные усики, оставленные под самым носом, точно два пробных мазка кисточкой, сунутой в темно-коричневую краску, и большие красные уши.

Наблюдать за ним становилось все труднее, крепнущий к ночи мороз наспех затягивал сырое стекло тонким ветвистым ледяным узором.

– Но это же непостижимо…– шепотом вслух сказал Шостек.– Это убийственно – Шуберт, Шиллер, Лессинг, наконец, и вот подобный фрукт… Германия, что с тобой?

Неужели же эти белобрысые, с оловянными глазами, бросившие его, беспартийного и глубоко штатского человека в номерной склеп, уже доведшие его до цинги, нервной экземы и ревматизма, насыпавшие над ним заживо могильный холм, тоже были германцами, гражданами страны, некогда породившей Гейне, Гете, Шумана, Иммануила Канта?

Неужели их соотечественник написал «Лунную сонату» и «Героическую симфонию» и Лессинг говорил на их языке?

Ян Шостек с омерзением, негодующе передернул плечами – Руммель и Шуберт, Хазенфлоу и Гегель – непостижимо. Закат целого народа, целой нации был для него несомненен.

Литературовед вздохнул и, совсем по-старчески кряхтя, полез на верхние нары.

В голове царила путаница. Лессинг, Шиллер– и сыска и заплечных дел гауптфюрер Руммель – такое нужно было суметь придумать! Все это было слишком обидно, как же жить дальше, чего искать, чему верить?

…Что это такое есть, подслушанное им, литературоведом Яном Шостеком, капитан-лейтенант? Допустим, что по-русски это есть не что иное, как звание рядового военного моряка. Пусть так, Ян Шостек ничего не слышал и ничего не знает.

А рядовой военный моряк Павел Шмелев, густо, как дредноут, чадя едким сизым дымом, запах табака в котором едва только угадывался, лицом кверху лежал на нарах. Его твердое, резко очерченное лицо было в тени.

Шостек опасливо и все же с некоторой тревожной надеждой покосился на моряка. Шмелев был непоколебимо спокоен, грузен, как изваяние. Уж этот определенно знал то, чего не знали другие. Его мускулистые руки были закинуты за голову, спокойные серые глаза смотрели в одну точку. Неужели он ни о чем не думает и ничто его не волнует?

– Пане Шмелев! – вдруг отчетливо и неожиданно даже для самого себя сказал литературовед и, точно с обрыва бросаясь в холодную воду, решительно повернулся лицом к капитан-лейтенанту.– Откуда у вас спокойствие? Ведь это же поистине сумерки и закат целого народа. Ведь ни Генрих Гейне, ни Гете, ни Шиллер…