Дина Сабитова - Где нет зимы

— Брось! Тебе больше думать не о чем?

День у нас прошел тихо, мы с Мишкой сидели по своим углам — я его не трогал, он меня тоже. Потом мы проголодались.

За ужином я налил Мишке щей, а сметану велел из холодильника самому достать. Я ему не официантка. Сам рядом сел, книжку перед собой поставил, читал за едой — зачем время терять.

Мишка горбился над тарелкой, хмурый такой, носом шмыгал, ложкой по дну стучал и, когда суп глотал, так чавкал и втягивал в себя жижу, что я дергался.

Стук, бряк, шмыг…

Вот чувствую — раздражает он меня.

— Ешь потише, — сказал я.

— Отстань, — огрызнулся Мишка.

И, кажется, еще громче начал суп в себя засасывать.

— Хватит чавкать, ты не свинья над ботвиньей, — повторил я очень спокойным голосом.

— Тебе что, мешает?

— Мешает.

— А мне твоя книжка мешает. Ты не… не дятел в библиотеке! Надо есть, а не читать.

Мы ложки на стол положили и уставились друг на друга.

И вижу я — Мишка меня боится. Во-первых, я старше. Во-вторых, мамы-то дома нет. В больнице его мама, с Гуль.

Мишка струсил, но глаз не отвел. А потом протянул руку и закрыл мою книгу. Надо же, какой наглый.

Я книгу снова открыл.

— Ну, — говорю, — рискни, закрой еще раз.

Мишка сидел-сидел, дышал-дышал как паровоз, а потом вскочил и пулей в свою комнату кинулся. И щи не доел. Вольному воля, хочет сидеть голодным — пожалуйста.

И тут раздался звонок на мой сотовый. Мира позвонила. И сказала, что все хорошо. Что Гуль вот — лежит и передает привет. И дала Гуль трубку, в которую сестра слабеньким голоском сказала: «Пашечка, я живая, не скучай!»

Ну и все. Отбой тревоги. Мира сегодня будет ночевать в больнице, с Гулькой, я ее заверил, что у нас все нормально. А что — в самом деле нормально, не подрались же мы. Мира хотела еще с Мишкой поговорить — он на днях сотовый свой посеял, так что ему самому она позвонить не могла, но я почему-то наврал, что сейчас не дома — за хлебом иду. Вернусь, мол, через полчаса — перезвони нам. А лучше перед сном.

Врать я не люблю, так что глянул в запасы и решил, что хлеба и впрямь не мешает купить. Крикнул в сторону Мишкиной двери, что я в магазин, и потопал.

Можно было купить буханку в ларьке на перекрестке, но мне хотелось побродить подольше, так что направился я в супермаркет. И там просто слонялся по рядам, глазел на товары, пока на меня не начала коситься охрана. Тогда я быстро кинул в тележку хлеб и молоко и пошел к витрине с журналами. А тут уже можно зависнуть надолго, пока все интересное не перелистал — к кассам не двинулся.

Домой шел тоже нога за ногу.

Еще на крыльце мне почудилось, что из дома доносится какая-то музыка. Мишка телевизор смотрит, наверное. Мешать ему не хотелось, так что я зашел тихо, стараясь особо не греметь дверью.

Но музыка доносилась из бабушкиной комнаты — а там телевизора не было. Там стояло старенькое пианино. Старенькое, но вполне рабочее: когда Гуль начала учиться музыке, пианино настроили, подлатали.

На пианино играл Мишка. Сидел и играл, как настоящий музыкант, что-то тихое и грустное. И нот перед ним не было!

Мишка хорошо играл.

Потом у меня под ногой скрипнула половица. У бабушки в комнате самые скрипучие половицы. Мишка подскочил, крышку захлопнул, на меня обернулся. Лицо перепуганное, как будто я его не за игрой на пианино, а за поджогом дома застукал.

И вдруг я вижу, что глаза у Мишки красные.

— Чего ревешь-то? — спрашиваю.

Сейчас ответит: «Я не реву».

А он мне говорит:

— Ничего. Из-за Гуль переживаю. И по маме скучаю.

И вижу — ляпнул он и сообразил, какую глупость сказал.

То есть я-то понимаю, что он имеет право скучать по маме. Во-первых, он маленький еще. Во-вторых, я же, скотина, не дал ему с Мирой поговорить, он даже и не знает, как там дела. Но сам Мишка явно думает, что сморозил страшную бестактность. Потому что у меня мамы вообще нет, а он, представьте себе, по своей к вечеру скучать начинает.

Ну и скучает. Имеет право вообще-то.

Вон, он за мою сестру переживает. А кто она ему? Никто. Просто подружка.

Так что я быстро сказал, что там, в больнице, все нормально.

Мишка кивнул. И мы опять уставились друг на друга, как идиоты.

Потом Мишка буркнул:

— Если тебе опять мешают звуки, которые я издаю, то извини.

А руки в кулаки зажал.

Упрямый осел, да и только.

Но я чувствую — злость у меня совсем прошла.

Да, не любит меня Мишка, так ведь и я его не очень-то. Я хотел в своем доме жить — он в своем хотел. Может быть, он до сих пор по своей квартире скучает и злится, что из-за нас чуть не все в жизни поменять пришлось. Маленьких особо не спрашивают, им приходится идти туда, куда взрослые ведут. На Миру он наезжать не может, вот и психует. И тут я вдруг сообразил: а Мишка музыкой-то сейчас не занимается! Раньше он к Гулькиной частной учительнице ходил, в том году вроде бы в студию при ДК Маяковского, а теперь там который уже месяц капремонт во всем здании.