Виталий Нестеренко - Лесная неделя, или Для чего человеку ружье

Стоял он и спокойно пил воду, со вкусом пофыркивая. Если бы олень не фыркал, Алексей, может быть, подумал, что это ему привиделось, и стал бы протирать глаза. А олень фыркал. От удовольствия, скорее всего.

Застучало у Алексея сердце. И только два звука, казалось, остались на всем земном шаре: фыркал олень и оглушительно стучало Алексеево сердце.

А потом зазвенели звоночки. «Динь… динь…» — капали в котел капли с оленьей рогатой морды. Тесно стало в груди Алексея, а капли в котел — звоночками, звоночками…

Алексей почти не слышал, как стучат его пятки, мчался к сеновалу, к Петровичу, а в груди было все так же тесно-тесно… и — радостно: все же сбегал к котлу. Правда, не искупался, но разве дело в этом?

…Говорю с папой, пока наша машина из леса не выбралась. Вообще с папой всегда интересно бывает — никак не наговоримся.

Папа мне о фотоочерке и о том, как бобры плотины строят, чтоб речную воду для себя сдерживать, а я — о полосатиках.

Папа видел шестнадцать разных пород животных и птиц, и все они тут у него, на фотопленке, а я ночью под луной красивого оленя видел, и он пил воду. И еще звоночки.

Пока говорили, машина выбралась из леса. Пошли уже знакомые подсолнухи, потом просто поля, потом шахты.

Я стал думать, а папа, как обычно, сказал:

— Ну, ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь?

— Да так, — сказал я, — про жизнь.

Сейчас, в машине, я не стал больше ничего говорить. Потом все расскажу папе, а сейчас надо подумать, как же получается так? Какую-то неделю человек прожил в лесу — и ему теперь странно. Родник остался прорытый, остались муравьи-новоселы. Как они там, в «микрорайоне», прижились, нет? Цыплята с приемной мамашей… Их Петрович завтра утром покормит — он даже не знает, что стрелять по коршуну пришлось не из ружья, а кнутом. Остался позади большой лес. За крутым поворотом, где начинается асфальт.

Я стал думать, что асфальт, вообще-то, дело хорошее: никогда не раскиснет дорога.

И лес… Здорово, что он есть на свете. Добрый он — это точно! Ведь если бежит по нему среди ночи человек без всякой обуви и без серьезной цели — лес ведь ничего ему не сделает. А звоночки оставил на память. «Динь… Динь…» — капли в котел. А рога у оленя — как с картинки! Ни за что нельзя в них стрелять!

Папа тут мне и говорит, о чем я думаю.

— Вспоминал, по маме соскучился, — отвечаю. — Плохо, не взяли ее.

— Бармалей я… — с грустью отвечает папа и поправляет очки, хотя они пока сидят вполне ровно.

— Алеш, а если Верховному внести на рассмотрение вопрос — отпуск не на Черное море? А? Как считаешь?

Я только на минутку представил себе, как снова приезжаю в лес, а Петрович говорит: «Ну, парень, здравствуй!»

— Не Верховный мама! — говорю я и представляю, как мы через несколько часов въедем во двор нашей девятиэтажки. И лес представляю, как через тропинку перебираются поросята в матросских тельняшках.

— Не Верховный? — удивляется папа. — А кто?

— Верховная Мама! «Эм» большое! — кричу я, потому что ветер свистит за окном, потому что папа всякий раз забывает, что он не автогонщик, а фоторепортер. Это — во-первых, а во-вторых, что он не ребенка везет. И даже не Лесика! А человека! После леса я себя вовсе ребенком не чувствую. Надо об этом серьезно подумать.