Константин Домаров - Гостинец от зайца (рассказы)

— Поворачивай железо! Скорее! Вот так. Молоток опускай чуть резче, не бойся. Хорошо! А теперь надо нагреть.

Алёшка снова суёт железо в горно.

Снова звенит наковальня. Тяжело дышит Алёшка, но молоток из рук не выпускает.

Дядя Игнат подсказывает, как повернуть железо, как ударить, как загнуть колечко. И Алёшка старается.

Наконец, кажется, крючок готов. Алёшка смотрит на него и не верит своим глазам. Крючок как крючок. Самый настоящий! Правда, большой и некрасивый, но ничего.

Алёшка долго крутит его в руках и усмехается. Усмехаются и дядя Игнат, и дядя Петя.

— Ну вот, — говорит дядя Игнат, — ты уже и кузнец. Сам крючок смастерил. Когда-то и я выковал такой же вот крючок, да и зацепился им за своё дело. Крепко зацепился, на всю жизнь. Выходит, и ты, Алёшка, тоже… Кузнецом будешь, меня сменишь. Не так ли?

«Конечно же так!» — хочется сказать Алёшке, но он лишь смущённо улыбается.

С дальних покосов, из-за Гагауч-озера, Никитушка с дедом Михеем возвращались вечером. Просёлок вился между шёлковыми лугами, широко раскрывшимися перед Никитушкиными глазами. Рессорная бричка мягко катилась вперёд, маслянисто пощёлкивая втулками колёс. Дед Михей держал вожжи и рассказывал обо всём, что интересовало мальчика. А вся эта поездка, весь день были для Никитушки как удивительное путешествие, как праздник.

На полевом стане Никитушку встретили приветливо. Там он и на тракторе с отцом поездил, даже за рычаги подержался. Отец без шуток сказал:

— Ну вот, ты уж и работник, законно заслужил свой обед.

И повариха тётя Марина потчевала Никитушку пахучим полевым борщом. Сидевшие за длинным столом мужчины перекликались весело: «Нашего полку прибыло! На одного богатыря-хлебороба больше стало!»

Никитушке было неловко, но сознавал он себя своим, не лишним тут человеком.

Погожий летний день кончался. Малиновое солнце опустилось на зубцы дальнего ельника, поиграло на прощание, поплавилось и стало быстро прятаться за лес. Какое-то время ещё ало горела его горбушка, а уж с востока набегали зябкие волны вечерних сумерек.

— Видать, к перемене погоды, — заметил дед Михей, провожая закат. — Как бы дождя не нанесло — помешает сеноуборке.

А вот и высеялись в густо-синем небе звёзды — сиреневые, голубые, зелёные. Замерцали живо, заискрились — глаз не оторвать.

Засмотрелся Никитушка на звёзды и не почувствовал даже, как дед Михей его дерюжкой укутал, что-то наговаривая, будто убаюкивая. Но спать Никитушке ничуть не хотелось.

И вспомнились ему слова бабушки Василины. Говорит она, что это бог как только уберёт с неба солнце, так и начинает зажигать лампадки-звёзды, развешивая их по всему небу. И луну повесит, чтобы светлее было. Вот Никитушка и решил спросить у деда, что он об этом думает.

Дед Михей сперва в небо зачем-то посмотрел, потом на Никитушку, улыбнулся и сказал:

— Значит, огоньки бог зажигает? Хе-хе! Ну и бабушка!

Её только послушай. Нет никакого бога, Никитушка. Руками человека всё хорошее, всё доброе на земле создаётся. Вот как твой отец и повариха тётя Маша. Ну, а звёзды… Нет, не бог звёзды зажигает… Много загадок природы учёные уже разгадали. Разгадали и эту. А вот послушай, какая сказка есть…

Дед помолчал, прокашлялся и начал рассказывать:

— Было это давным-давно, при царе Горохе. И звёзд-то тогда никаких не было. Жил в те времена на клочочке земли промеж дремучих лесов бедный мужик. Труженик большой. И была у него кривобокая избёнка да ещё хромоногая лошадёнка, а детей — куча мала. Всковырял он кое-как сошкой пашенку за избёнкой, а уж и ночь надвинулась тёмная — хоть глаза выколи. Позарез бы пашню зерном засеять, да как?

А зерно и просит: «Ты уж, — говорит, — мил человек, брось меня в землю. Томиться-то мне нельзя. В парах-то я поскорее прорасту для тебя и твоих ребятишек булками и калачами. Сей, засевай!»

Что тут делать? И устал мужичок, и голод грызёт, а зерно-то в лукошке томится.

Подумал-подумал да и решился: «Хоть и по темноте кромешной, а разбросаю по пашне зерно, раз так оно просится».

И стал засевать полоску рожью. Берёт он то зерно пригоршнями из лукошка и этак вот бросает. А куда оно летит, зерно-то, не разберёшь. Небо-то сажи черней. Тогда ни звёзд тебе никаких, ни луны. Темень, и всё тут. Дело надо до конца довести. Только совсем выбился из сил тот мужичок. Над лукошком сник весь да и просит: «Не могу я больше, не могу. Прости уж ты меня, святой наш хлебушко. На зорьке уж всё засею».