Ольга Гурьян - Свидетели

И вот я еду ко двору дофина верхом на коне, в су­конных штанах, и не чую, что меня ожидает за углом. Я даже мурлычу себе под нос песенку, так я безза­ботен.

И вдруг какие-то хриплые голоса как завопят: — Стой!

И из-за деревьев вылезают такие чудовища, я у себя в Париже всего навидался, а такое мне еще не встречалось. Заросшие волосами, так что и носа не видать, в отрепьях, машут серпами и дубинами, го­лодные пасти ощерили, вопят:

— Стой!

И мы останавливаемся.

Попробуй не остановись. Да они вмиг серпами подрежут коням ноги, тогда уж не ускачещь. Пуланжи кричит:

— Руби их!

И уже Жеган вытаскивает меч и локтем задел ме­ня по скуле.

И вдруг эта девушка Жанна повелительно подни­мает руку и громко говорит:

— Постойте! Ведь это французские крестьяне. А они вылезли из кустов, обомлели. Удивляются: в латах девушка, что такое?

Она говорит, обращается к ним:

— Ах, бедные вы люди! Каково вам в тёмном ле­су, вдали от родной семьи, и ваши поля не возделаны, и скотина пала. Но теперь уж недолго вам страдать.

Они ближе подступили, теснятся вокруг нее, а она ласково говорит:

— Милые земляки, не задерживайте нас. Мы очень торопимся прогнать англичан и спасти Фран­цию.

Они простирают к ней руки, а некоторые даже плачут, утирают носы рукавом и бормочут:

— Женщина погубила страну, а девушка спасет ее. Выпало нам счастье увидеть тебя.

На обе стороны подались, на колени пали, причи­тают:

Сотвори чудо, девушка! Спаси нас! Мы уже далеко отъехали, а они все вслед кричат:

— Спаси нас! Спаси нас!

Я — человек недоверчивый. Я в чудеса не очень верю, не приходилось их наблюдать. Я так считал, что эта Жанна попросту обвела господина Бодрикура вокруг пальца для какой-то своей выгоды. Но как она таких отчаянных разбойников утихомири­ла — это меня поразило. Такая штука не удалась бы самой хитрой девчонке. Это, прямо скажу, удиви­тельное дело! Я сам, кажется, пустил тогда слезу, а такого со мной отродясь не бывало.

На восьмой день пути прибыли мы в Жиен и въехали туда по старинной дороге, называемой Дорога пустыни, а выехали через ворота Золотого льва. Переехали мост через реку Луару, и тут к югу фран­цузская земля. Тут бургиньонов уже нет, разве ка­кие потайные. Тут уж нам ничего не грозило.

До Шинона оставалось два дня пути, но мы на це­лые сутки задержались в местечке Фьербуа. Это ма­ленькое местечко, а очень знаменитое по всей земле.

Делать мне тут было нечего, и от нечего делать я тоже пошел посмотреть эту тамошнюю знаменитую часовню.

Ничего особенного я не ожидал увидеть — я у се­бя в Париже всего нагляделся, меня не удивишь. А ведь удивился!

По всем стенам вся часовня была увешана мечами, и какие же это были мечи, собранные там с са­мых древних времен. И мечи, которыми Роланд и его рыцари рубили сарацинов. Мечи, которыми воины короля Людовика разбили английского короля Ген­риха Третьего. Мечи крестовых походов. Мечи Пуатье и Кресси. И даже статуя святой Катерины дер­жала в руке большой, ярко раскрашенный меч.

Я походил, полюбовался на эти мечи, но мне скоро надоело, и я вернулся в гостиницу и лег спать. А еще через день мы наконец добрались без всяких приклю­чений до замка Шинон, где дофин держал свой двор.

А на другой день мой хозяин и мы с ним повернули обратно в Вокулёр, и я уехал верхом на коне, в но­вых суконных штанах, и так и не увидел, какой из себя дофин и что у него за двор.

А Жанна осталась там, и больше я ее не встречал, и рассказывать больше не о чем.

Глава седьмая

ГОВОРИТ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛА-ТРЕМУЙ

Но неужели вы не знаете, кто я? Очень странно!

Все говорят мне, что я всех прекрасней в нашей стране и даже Троянская Елена и Клеопатра, цари­ца Египта, недостойны завязать ленты моих туфель. Все так говорят, а вы меня не узнаете?

Наконец, вот герб, вышитый на моем платье. Он достаточно велик, от горла и до самого подола. Это знаменитый герб, и все его страшатся. Вы, наверно, слепы, как крот, если не узнали его.

Я мадемуазель де Ла-Тремуй, дочь графа де Ла-Тремуй и госпожи графини, его супруги.

Ах, тресни моя шнуровка, какая мне польза от моей знатности и красоты! Здесь такая скучища. Я с утра и до ночи зеваю, зеваю и зеваю. Мои дамы гово­рят, что не надо так много зевать, иначе так навсегда останешься, и уж не придется рот закрыть, как же я тогда буду есть? Ведь из такого рта все куски вывалятся на скатерть, и от этого я даже могу умереть. Ах, я хотела бы умереть, до того мне скучно!