Н. Ковалева: Зима и лето мальчика Женьки

— Женька! — взвилась девушка, и ее глаза, обычно безмятежные, сошлись в узкую презрительную щелку. — Не дело мужику языком трепать! Катьку, Маньку… Видел, слышал. Даже если сам, потому что и сам будешь. Все это нормально, но никогда… — ее указательный палец с розовым ноготком закачался перед глазами оторопевшего Женьки: — Ни-ко-му! Усек?

— Усек. Я ж не знал. Старшие все, кто, кого. Все говорят.

— Дураки потому что, подлецы и негодяи.

— Подлецы? — слово было непривычным, из другого, киношного мира.

— Подонки и трепачи! — отрезала Алена. И осеклась. — И я хороша. Кто им говорил-то? А мамы и папы рядом нет. Да, Жень, ты молодец, что не побоялся.

— Я ничего, я ж не знал… — бормотал мальчик, но Алена уже не слушала.

Она встала и заметалась по комнате, вскидывая руки:

— Господи! Говорить об этом надо. Кричать! Вы же другие, вас любить никто не учил. Никто! Вы же не знаете, что такое любовь! А как знать будете, если вас никто и не любил?! Пришли ненужными, живете ненужные, одинаковые. Курточки одинаковые, стригут одинаково, мыслить учат одинаково. Штампуют, без души, без сердца, только тело. А тело чаще всего грязь и похабщину знает. Но ведь есть же душа? А, Женька, есть душа?

— Есть, — согласился он, не понимая.

— Любовь… Как тебе объяснить-то. Вот ты меня любишь?

— Тебя? — Женька опешил.

Он мучительно вспоминал все, что знал про любовь. У Кольки из девятого класса с Лизкой любовь, так они по всем углам лижутся. Она вроде как залетала от него. Так говорили. Но… Алену?..

— Вас? — поправился Женька. — Нет. Вас — нельзя.

— Не о том я… Прости. Не так, хотя… ты не понимаешь, — девушка задумалась. — Вот представь, мы идем по улице — и хулиганы. Скажем, часики снять захотели…

Женька представил, как Кастет… (почему именно он?) или кто-то похожий на него схватил ее, такую…такую…

— Убью, — выдохнул.

— Видишь! — обрадовалась Алена. — Значит, я тебе небезразлична, так?

— Так!

— А почему?

— Ты добрая… Вы, — опять поправился Женька. — Не орете, к себе пригласили, и красивая… Ну, не знаю я почему… Добрая. По-настоящему. А даже если бы злая… Нет, вы злой быть не можете.

— Не могу! — кивнула девушка, — Я люблю вас. Мне хочется, чтобы вам было хорошо. А любовь — это желание сделать хорошо тому, кого любишь. И знаешь, любовь — это ведь не только поцелуи Вани и Мани. Любят детей, животных. Я вот Дуняху свою люблю, — Алена кивнула на кошку. — Когда она потерялась, я думала, с ума сойду. Все подвалы обошла. Нам в детдоме надо живой уголок.

— Что? — изумился Женька, представив себе оживший движущийся угол.

— Ну, чтоб еж какой-нибудь жил. Кошки, собаки, попугаи. Вы должны учиться любить. Если сейчас не научитесь, потом даже ребенка своего любить не сможете.

— А его всегда любишь? — спросил Женька осторожно.

— Всегда! Когда не любишь, это уже извращение какое-то. Так природой заведено, — уверенно отозвалась Алена и сбилась. — Инстинкт, понимаешь?

— А этот… инстинкт… он что, у всех бывает?

Алена глянула как-то потерянно, а потом случилось чудо. Она шагнула к Женьке и обняла его, прижавшись щекой, и Женька почувствовал, как горячая капля упала ему на макушку. И еще одна, и еще. Он замер, боясь пошевелиться.

— Жень, тебя тоже мать любила, правда, — солгала девушка.

Мальчишка отшатнулся:

— Любила? Да? Чтоб хорошо было — в камеру…

— Ты знаешь?

— А что, тайна?

— Подожди, Жень, ты ведь не знаешь, почему она так. Может, ей жить негде было, есть нечего. Когда один, можно голодать и мерзнуть. А ребенку такой жизни не хочешь. Сам бы сорок раз умер за него. Может, она и отдала тебя, потому что хотела, чтобы ты жил. Понимаешь меня?

Алена говорила так твердо, что и себя почти убедила. Многословно приводила какие-то примеры, спохватывалась: уж очень нереальная вырисовывалась картина. Дурной мамаше хоть какое-то пособие полагалось, а как одиночке, еще доплачивали бы. Рублей семьдесят пять в месяц набежало бы — Аленина зарплата немногим больше.

Но ведь Женька этого не знал. Он слушал внимательно и теребил край клеенки в белых ромашках; нарисованные цветы морщились и коробились.

Перед Женькой как будто распахнулись двери — и там, за ними, было столько солнца, столько неба! Теперь он видел мать совсем другой, не такой, как мамаши, навещавшие его приятелей.

Молодые и потасканные, красивые и не очень, в кургузых пальтишках ли, в ярких ли курточках, а то и в телогрейках, стянутых накрест пуховым платком, — все они были какими-то пришибленными. Виновато топтались в фойе детдома, оставляя мокрые, грязные следы. Женщины приходили и в ясную погоду, но почему-то казалось, что почти всегда за ними тянется цепочка следов.