Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

Услужливое воображение нарисовало Женьке, как бледнеет милое Аленино лицо, опускаются плечи в полосатой кофточке, она плачет, плачет… и что тогда делать? Накатило знакомое отчаянье. Женьке ужасно хотелось встать и оставить этот чертов детдом, — и уехать на все лето с Аленой. Видеть, говорить, смеяться, книги читать — как хорошо, как просто! Только потом все равно возвращаться.

— Да пошла ты… — Брига заорал так резко, что сам испугался собственного голоса, осипшего, жестяного, срывающегося на визг. — Все! Все! Все! Пошли. С жалостью своей. Добрые! Да? Пожалели, да?

Алена отшатнулась. А Брига кричал, не выбирая слов, матерясь нещадно и неумело.

— Женя… Женя… — попыталась она успокоить его.

— Что — Женя?! Я не Женя! Пошла ты… Пошла…

— Алена Дмитриевна! — в дверной проем вломился перепуганный Владлен Николаевич. — Оставьте его. Не дай Бог!

Бриге показалось, что директор даже перекрестился. Он слышал, как удаляются звуки: тяжелые шаги директора и перестук Алениных каблуков, — и вспомнил, какая радость захлестывала его на уроках, когда по коридору звонко цокали эти каблучки. Его Алена… Теперь она уже никогда… Женька со всей силы долбанул кулаком по зеленой стене. Слез не было. Привычная пустота сковала душу. Брига вытянулся на кровати, слизывая кровь с разбитых костяшек.

В учительской, на первом этаже, навзрыд плакала Алена, все повторяя и повторяя:

— Ему плохо! Понимаете? Плохо! Ему очень плохо!.. Я его по имени назвала. А он не принимает имени. Ему очень важно, чтобы имя его забыли.

Владлен Николаевич подносил к ее глазам синий клетчатый платок и гудел:

— Если мы скатимся до кличек, Алена Дмитриевна, детдом превратится в зону. Нам же надо сохранять принятые правила… Непреложный устав человеческих отношений… Дружная семья.

Круглые слова ударялись в стену и отскакивали, никого не задевая.

Нож — самодельный, с хлипкой рукояткой — Брига добыл неожиданно легко. Укрепил его куском изоленты, заточил — и оружие вышло хоть куда. «Хрясь!» — звучно входил он в картошку, украденную на кухне. Проникнуть туда было несложно: замок гвоздем вскрыл — и айда. А картоха — вот она, в ящике, а в баке еще и чищенная на утро. Но зачем Бриге чищеная? И конфеты ему ни к чему, хотя хотелось, ой как хотелось. Но это было уже воровство. А картошка — это не кража совсем, это для дела. «Хрясь!» — ножик в глазастый клубень. «Хрясь!» А перед глазами лицо Кастетово, с узким, щелочкой, ртом и глазами, перепуганными насмерть. Хрясь! — под ребро или в горло. Приговорил его Брига. Все. Мысль эта кружила голову горячим и сладким хмелем. И в кухню забираться было забавно и страшно — ах, хорошо!

Главное теперь было не показывать виду до времени. Пусть глаза отводят, пусть шепчутся за спиной. Вон, Пусть Генка с соседней койки ушел, и все-то бочком, бочком мимо. И кодла кастетовская вдогонку ржет. Пу-у-усть.

— Хрясь! — нож в картошку. Белеет Кастет — и на пол. Молчит обалдевший Рыжий. Тишина. Тишина. Это вам за Женечку. За Женечку. А так что ж, все как всегда. И на зарядке голосок к небу:

— Всем, всем на большой планете людям войны не нужны…

Еще и на линейке спел. Зал был полон, переполнен, и сцена с обшарпанным полом, и Кастет во втором ряду, шестой слева. Рубашечка белая, ворот распахнут и видно, как острый кадык торчит. Вот в этот-то кадык — хрясь! — чтоб кровью умылся… А пока чисто и звонко:

— Школьные годы чудесные!

Лето за окнами раннее, юное, в запахе клейких тополиных листочков и сирени. Вон как раздухарились густые ее заросли, усыпанные сиреневым облаком цветов, и запах волной, тягучий, жаркий. Лето! Брига упрямо сжимает губы в белую полоску. Летят деньки, как в горячке.

Женька не замечал их бега — и не слышал ничего, и не видел, ждал только случая, чтоб все, все видели. Он не Женечка, он — Брига!

Алена смотрела горько, но он проходил мимо. Ни к чему ей было знать.

Однажды ночью пошел дождь. Брига лежал и слушал.

— Хватит ждать! Хватит ждать! Хватит ждать! — стучали капли.

Окно бы открыть, чтобы холодные капли — в лицо, а потом по шее, по груди. И футболка насквозь.

Женька вспомнил песню, что спьяну пел Михеич:

И тихо засмеялся: ночка темная — вот она, а что нож не финский — ерунда. Брига сунул руку под подушку, нащупал рукоятку — гладкая, ровная.

— Пора-пора-пора! — выстукивал дождь.