Сусанна Георгиевская - Лгунья

— Что ты сказал?.. А ну — повтори!

И она приблизила свое побелевшее, яростное лицо совсем близко к его лицу.

— А ну, повтори!

Глаза ее сузились, волосы растрепались… Вскочила и злая, страшная, как колдунья, ударила его кулаком в грудь. Дрожащая от ненависти рука вцепилась в его парадную нейлоновую рубаху, дернула, оторвала пуговицу…

— Иди-ка целуйся с ними!.. Обнимайся, целуйся. Пожалуйста. Хоть с матерью, хоть с отцом! Валяй! Иди… Ну? Чего ж ты сидишь?.. Иди.

И, размахнувшись снова, яростно и беспомощно — совершенно по-детски — толкнула его кулаком в грудь.

Он пытался перехватить ее руки. Когда она заорала: «Целуйся с ними», — вспомнил почему-то Ивана Иваныча…

Хорошо… Ну, а что бы сказал отец, что бы сказал он сам, если бы кто-нибудь ни с того ни с сего уволок на всю ночь их Катю?.. По его понятиям о чести ему следовало сейчас же пойти к Зиновьевым и признаться, что это именно он, Костырик, Всеволод, бродил вчера по ночной Москве с его дочкой Кирой.

«Некрасиво. Нехорошо. Нечестно», — говорило что-то в глубине его уязвимой совести.

«Да ведь я не люблю ее вовсе!.. Или это зовется любовью?.. Жениться?.. Да как же я буду на ней женат?.. Она нас всех взбаламутит!.. Ну а работа?.. Я буду зависеть от ее вздорности, от ее причуд…

А вдруг я все же люблю ее?!. Может, это зовется любовью?»…

Кира, всхлипывая, лежала на выступающих из земли корнях.

Пролетел шмель.

С ужасом поглядела она на вспыхивающие под солнцем крошечные шмелиные крылья. Шмель кружился низко, над самой ее головой, почти касаясь ее лица.

— Севка!.. Шмель.

Он отогнал шмеля. Кира перевела дыхание… И вдруг ему стало так жалко ее, что он ее осторожно поцеловал.

Стоило было Севе приблизить свое лицо к заплаканному, сердитому лицу Киры, как у них мигом нашлось и общее дело, и общий язык, и взаимное понимание. Они помедлили… И поцеловались опять. Худая рука, к которой пристали прошлогодние иглы хвои, обвила его шею. Он гладил ее нечесаные, жесткие волосы, потом, обняв, принялся осторожно и нежно ее укачивать…

Кира уснула. Он сидел не дыша, боялся пошевелиться.

Во сне лицо ее приняло знакомое ему, таинственное выражение. Растрепанная, заплаканная, — наперекор всему, — как она все же была хороша!

Спала. А небо — темнело, темнело… И вот уж зажглась в его полотняной глуби первая точка: звезда.

«…Марья Ивановна будет тревожиться… Как бы эдак поосторожнее разбудить Киру!»

Он сорвал травинку, провел травинкой по ее лбу, глазам. Она поморщилась, но продолжала спать.

Он прямо-таки страшился поглядеть вверх: над деревьями светлыми гальками прыгали звезды… Время от времени тишину прорезал дальний скрежет трамвая.

Что делать?

Он осторожно высвободил занемевший локоть, распрямил спину. Кира сонно перевернулась на другой бок.

— Кира!

Не слышит. Спит.

Делать нечего… Приподняв, он взял ее на руки и понес. Кто бы думал, что она такая тяжелая?.. (И такая лукавая.) Притворяясь спящей, чуть приоткрыв глаза, она щекотала его шею ресницами.

Нести ее, длинноногую и большую, было все тяжелей.

Завиднелась улица. Сева осторожно поставил Киру на землю.

Бедняга! — она продолжала спать: как конь — на ходу, стоя. Взгляд ее, как бы глядящий из глубины сна, сказал ему об ее беззащитной юности, об ее беспомощности… И Сева всей силой бережного, нежного чувства понял вдруг, что Кира не только лгунья. Он понял, что Кира — девочка.

Сидя в трамвае, они перешептывались, почти касаясь друг друга лбами. Она:

— Не прощу.

Он:

— Да полно тебе.

А за окнами мелькали деревья.

Вот улица. И еще одна… Фонари уже осветили город. Влюбленные молодые милиционеры, творя свой долг, энергично дирижировали движением легковых машин. «За город едут, черти!»

Вот Кирин подъезд. Они обнялись и поцеловались, осторожно, бегло, как брат и сестра.

— Поклянись, что будешь хорошо спать.

— Клянусь!

— Нет. Не так… Ты отмахиваешься. Давай по-серьезному.

— Я по-серьезному. Хочешь, пожую землю!

— До завтра, Кира.

— Угу.

— На том же месте! У памятника!

(Легкий выдох.)

— Только, пожалуйста, не опаздывай. Помни! Я не люблю ждать.

— Напрасно думаешь, дочка, что все дело в красивой мордочке. Дело — в счастье.

— Верно, мам. Какое может быть счастье, если славная мордочка и плохая фигура?