Сильвия Каваллано - Замороженная саранча

У Катьки дед чудаковатый такой: волосы у него всегда дыбом стоят вокруг лысины, как наэлектризованные, встает он каждое утро в шесть часов, хлестается крапивой (он говорит, что это полезно!) а потом куда-то уматывает. Сосед «хочу все знать» (его так прозвали, потому что он прячется за кустами и за всеми подглядывает) говорит, что это у Макарыча последствия электрошока, ну, вообщем, его током шарахнуло, когда он полез на крышу подправить телевизионную антенну. Ну и вот, один раз, когда он в шесть утра опять куда-то поперся, его укусила Жучка, собака бабы Клавы. Этой бабе Клаве 100 лет, она все время сидит на крыльце и курит трубку. Это у нее с войны такая привычка. Она наподбирала собак, и теперь выпускает их гулять за калитку. Они лают на всех, кто мимо проходит, даже если их совсем не дразнят они все равно брешут, такие занудливые собаки. Только Клаве все равно, потому что она глухая, это у нее тоже от войны, ей там что-то ампутировали, или наоборот, скантузили, вот у нее и развилась от этого глухота. Вообщем, ее Жулька тяпнула Макарыча за пятку, а на следующий день баба Клава исчезла. Сосед «хочу все знать» говорит, что у нее случился искульт и ее увезли на «скорой» в Ногинск, но лично я никакой «скорой» не видела. Она точно в сундуке!! Я Катьке все рассказала, она предложила сходить в милицию, но я сказала, что если приедет милиция, мы ничего не увидим, а я хочу посмотреть парик и вставную челюсть, я никогда вставную челюсть не видела! Наконец, катькины уехали в Москву мыться (у них даже душа на даче нет, только ржавая ванна с личинками комаров и лягушачьей икрой). Катька сказала, что они в ней не моются, это для огурцов.

— Неужели не противно в такой воде огурцы солить, мы с банках солим.

— Ты че, сбрендила! Это чтобы их поливать!

Ну, уехали, значит, ее родители, и мы полезли на чердак. Сначала мы сто лет спорили, кому открывать сундук. «Ты придумала, ты и открывай!» «Да, но сундук-то твой! Сама и открывай!». Вообщем, мы посчитались «В тесной маленькой избушке» и выпало на Катьку. А там темно как-то на чердаке, пришлось за дедушкиным фонариком сбегать. Наконец Катька приподняла крышку и как заорет. Я со страху побежала вниз и свалилась с лестницы. Дальше я ничего не помню, наверное, я ударилась головой и потеряла сознание. Я очнулась у мамы на коленях, она показывала мне пуговицы. Больше меня к Катьке не пускали, а через неделю каникулы кончились, и мы уехали в Москву. Потом Катька мне сказала, что она завизжала не от страха, а потому что прищемила крышкой пальцы, а рассмотреть внутри она ничего не успела, потому что я с фонариком грохнулась с лестницы.

Только через пять лет я случайно узнала, что катькины родители хранили в том сундуке запрещенные книги. А клавдину вставную челюсть я все-таки увидела, потом расскажу как.

Мы с Наташкой решили заработать — сколько можно клянчить деньги у родителей! К тому же на эти деньги мы наконец-то сможем купить собаку! Вот мы и пошли собирать такое лекарственное растение — тысячелистник, его полно на поле за сеткой. Не знаю, сколько килограмов этого лекарственного сырья мы набрали, но собирали мы три дня, пока не испортилась погода. Потом разложили его сушиться на чердаке. Наверное, он там до сих пор так и валяется, если только его дедушка не выкинул, хотя вряд ли, он ничего не выкидывает, у него даже газеты «Труд» с портретом какого-то лысого дядьки лежат, аккуратно, стопочками, все веревочкой перевязано… Вообще-то, мы собирались сдать этот сушняк в аптеку, но у нас не приняли, сказали, что надо собирать до цветения, до восхода солнца и в каком-то специальном месте, а наш — неизвестно какого происхождения и вообще неизвестно тысячелистник ли это. Мы со злости хотели его прям в аптеке на полу развалить, но Наташка сказала, что нам самим пригодится от поноса, и мы его обратно на чердак отнесли. На следующий день мы пошли на рынок продавать цветочную рассаду: родители делили пионы и первоцветы, астильбу и гвоздику, мы прибавили мох, камнеломку, еще без разрешения надергали лилий, загрузили все в ведра, запаслись газетами, чтобы крутить кульки, и двинулись на пристанционный рынок. Народ интересовался рассадой, но, видимо, цены мы заломили слишком высокие, и никто ничего у нас не брал. Наконец, какой-то мужик, даже мужчина, потому что он был в плаще и шляпе, показывая на астильбу, спросил: «А это что за растение?» «Астильба»- ответили мы и принялись наперебой описывать ее достоинства, хотя астильба была моя, а не наташкина. «Ну, дайте мне, что ли, эту астюльбу и для ровного счета на 2 рубля еще чего-нибудь». Мы переглянулись — от радости, и чтобы не заржать над «астюльбой», и в четыре руки навертели ему кульков. Мы так обрадовались, что совершенно забыли о деньгах. Когда до нас наконец дошло, что астюльбу мы не продали, а просто подарили — было уже поздно. «Не бежать же за ним» — это было как-то стыдно (как будто это мы его обманули и вместо астильбы подсунули какую-нибудь сныть). Больше у нас никто ничего не покупал, и о зарабатывании денег мы с той поры стали рассуждать исключительно в сослагательном наклонении «а вот если бы…»