Самуил Миримский - Скворец №17 (рассказы)

Сергей посмотрел на него ошалелыми глазами, напряженно сморщил лоб, продираясь мыслью через эту внезапно возникшую перед ним перспективу. По-видимому, это имело какое-то отношение к тому, что ушел поезд и уехала мать, — да, это было как-то связано с матерью. Он с внезапной жалостью подумал о ней, теперь уже отчетливо понимая, что жить ой недолго, и содрогнулся оттого, что был с нею груб и нечуток. Мать любила черноглазого больше, чем его, Сергея, и он, Сергей, осознав это, не почувствовал обиды. В нем появился вдруг интерес к мальчишке и к тому, что тот сказал, поскольку слова его имели отношение к звукозаписи и радио, в которых он разбирался. Он вытянул Алика из толпы провожающих и повел в кафе, где можно было посидеть и съесть по порции мороженого.

— Ты, брат, не видел моего мотоцикла? — спросил Сергей, придвигая Алику мороженое. — Своими руками сделал. Понимаешь, хранить негде, в институте стоит. Хочешь, махнем сейчас туда и покатаемся?

Алик оставил мороженое.

— Ты ешь, ешь! Так какой, говоришь, магнитофон? Ну-ка расскажи о нем подробней, что за штука такая…

Часов шесть трясутся они в автобусе — Абуталиб и внук его Рамазан. Старик часто засыпает, просыпается, тускло смотрит перёд собой, нюхает табак и снова засыпает. Но даже и во сне он не перестает думать о том, куда и зачем он едет. Хуже всего, если придется напоминать о себе, говорить, кто он такой. А кто он такой, в самом деле? Конечно, его может помнить кое-кто из писателей, но почему обязаны знать о нем в музыкальном училище? Нет, о себе он не станет напоминать. Он решил положиться на случай и время. Хорошо, он выяснит, почему Рамазан не попал в училище. А если он не прошел потому, что другие оказались болеё достойными, чем он? Тогда Абуталиб вернется в аул и умоет руки. И от него отвяжется наконец родня. Особенно невестка Гульба, которая, наверно, спит и видит во сне своего сына знаменитым певцом.

Мимо проносятся овечьи отары на склонах. Чабаны, застыв на конях, смотрят вслед автобусу. Да, давно он никуда не ездил. Абуталиб вспоминает, как хаживал по этой дороге. Кое-что, конечно, изменилось с тех пор: мелькают столбы с проводами, над речками висят красивые мосты, а вдоль обочин стоят печальные обелиски — память о минувшей войне, но в основном все по-прежнему, горы, слава богу, на своих местах.

Абуталиб неторопливо думает свои думы. Вскоре он устает от них и засыпает. Но спать ему не дают. Пассажиры оживляются, увидев всадника в бурке: он мчится вперед и не хочет уступать дорогу. Шофер гудит, тормозит машину, отстает, снова нагоняет. Всадник оглядывается, хищно скалит зубы, смеется и снова пускает коня в намет.

— Ах ты шакал! — ругается шофер. — У меня расписание, а он тут скачки устраивает!

В кабину пролезает Рамазан, впивается шоферу в плечо, глаза его горят, как у охотника, преследующего дичь.

— Прижми его к стене! — кричит он, и столько азарта в его фигуре, цепких руках и сверкающих глазах, что шофер, парень ещё молодой, мальчишка почти, поддавшись азарту, прибавляет газу, нагоняет всадника и отжимает его вправо, к скалам.

— Так, так! — Рамазан дышит над самым ухом шофера. — ещё немножко, ещё… Сейчас я ему шепну кое-что!

Он высовывается из окошка и орет вдруг диким, страшным, неистовым голосом — да нет, это голос не человека, а рев взбесившихся зверей, хрип, рык, вой, ноющий и страшный, как смерть. Всадник шарахается в сторону, в окошке мелькает его побледневшеё усатое лицо, он сразу же отстает и скрывается за поворотом.

В автобусе смеются. Рамазан улыбается, довольный произведенным впечатлением, теперь уже из кабины не вылезает, оживленно переговариваясь с шофером. Абуталиб же долго не может прийти в себя от стыда и растерянности. Он сжимает свою суковатую палку, качает головой и раздраженно ворчит, не понимая, что тут смешного. Он вытаскивает металлическую коробку из кармана, цепляет большим пальцем табак, забивает им одну ноздрю, другую и мучительно-сладко кривится, раздувая желтые усы. Три хороших понюшки успокаивают его. Он опять смотрит в окно и думает теперь о том, что век джигитов уже прошел и что машина сильнеё коня. Старые доблести, которыми гордились горцы, отживают свой век, удалью и джигитовкой теперь не удивишь. Эти мысли тоже не новые, вскоре он устает и снова дремлет. Машина трясется, мотая его из стороны в сторону, он отдувает во сне желтые усы, щеки его розовеют, как у младенца.