Эдуард Шим - Рассказы прошлого лета

— Херсонский? Это ты, Гришка? — закричал Гусев и, прихлопнув трубку ладонью, спросил шепотом:

— Сколько банок-то? Сотню? Две?

— Что вы, Михал Василич! Штучек десять.

— …Привет, Гриша! Гусев беспокоит. Сейчас, сейчас. Ты подожди, дело есть. Придет от меня человек, отпусти ему трехлитровых банок. Ну, сколько попросит! Добро?.. — Гусев прижал трубку плечом, освободил руки, утирался мокрым потемневшим платком. А в трубке радостно бурлил, картавил чей-то далекий голос, все не мог остановиться…

— Разговорчивый какой Гришка! — проговорила Клаша, и девчонки опять прыснули.

Гусев кончил разговор, положил трубку и сказал Клаше:

— Для тебя он Григорий Аронович.

— Это почему?

— Если б не он, может, тебя и на свете не было.

— Вот еще! Нашелся папа.

— А вот нашелся. Твои родители на заводе в войну работали, знаешь?

— Ну и что?

— То самое. Голодно было, дурашка… В цехах люди помирали. Завод-то не такой, как нынче, снабжение плевое. А программу все равно давай — оборона! Бывало, из отходов наштампуем кастрюлек да ложек, и этот Гриша везет их в Среднюю Азию. А обратно гонит вагон костей или копыт…

— Для чего?

— Для скуса. Студня наварим в столовке и даем по килограмму на нос. Без карточек! Сколько народу этот Гришка от смерти спас, скольких на ноги поднял… И твоих родителей, между прочим. Не знала?

— Нет.

— А хихикаешь. После работы забеги, возьми свои банки.

С первым самосвалом, нагруженным щебенкой, Гусев возвращается в деревню. Шофер — старый знакомый; несколько лет назад работал в эмтеэсе, а Гусев тогда был председателем колхоза. И они едут сейчас в раскаленной, гремучей кабине самосвала, кричат, перекрывая рев двигателя. Вспоминают колхоз, уборочные кампании, прежнее начальство. И оба взволнованы, оба довольны, хотя не всегда сладки эти воспоминания, и не скажешь, чего в них больше — радостей или горечи. Растроганный шофер довозит Гусева до самой калитки.

— Михаил, — говорит он, — раздавить бы не грех по такому случаю… Я смотаюсь, возьму чекушку? Ну так, для души?

— Нет, — выставляет ладонь Гусев. — Нельзя, что ты.

— Все болеешь?

— Выпью, и с ног долой.

— Да ну-у?. Ослабел? А чего не лечишься? Попроси директора завода, он же в любой санаторий устроит! Хоть за границу!

— Я как-то лежал тут в институте… — неохотно говорит Гусев. — Почти месяц. У меня этот, как его, ч-черт, поли-артрит какой-то. Не выговорить название.

— Ну, и не помогло?

— Тоска взяла, знаешь… Послал Евдокии своей записку, забирай, мол, отсюда скорей! Дома оно терпимей.

— Дома и стены помогают. Так я смотаюсь, Михаил? Ну, чекушечку? Просто для разговора! У меня же обеденный перерыв, сам бог велел! По сотне грамм для аппетита.

— Не рви душу.

— Эх, ладно! Давай тогда сядем, перекусим. Жена сухим пайком котлеты выдала, редиска имеется…

— Обедать ко мне пойдем.

— А котлеты? Протухнут же!

— Эка потеря.

Жена Евдокия Ивановна привыкла, что всякий день в доме бывают гости. Не удивляется, не сердится. Добавляет в щи кипяточку, чтоб хватило на лишнюю тарелку, жарит картошку.

Шофер и Гусев сидят под яблоней — растелешенные, с бледными после умывания лицами. И опять говорят, опять вспоминают…

— Как твой заклятый друг? Ну, этот — Забелкин?

— Ничего, в мире живем, — говорит Гусев.

— Я б ему, такому разэтакому!..

— Ну, вот еще! — Гусев машет ладонью, будто отгоняет комара.

…Сосед Забелкин виноват, что Гусева сняли с председателей. Вернее, не то, чтобы виноват, — просто у Забелкина свои убеждения, у Гусева свои. И однажды эти убеждения схлестнулись.

Гусев, будучи уже пенсионером, выразил желание годик-другой поработать в колхозе. Сила еще имелась и опыт: за плечами стаж руководящей работы. В районе Гусева хорошо знали, начальство было согласно, да и колхозники не противились.

Ведал Гусев, на что идет, но после первых дней председательствования испугался. Все хозяйство на ладан дышит, кредит закрыт, долги, долги, народ работать не хочет. Уцепиться не за что. Гусев, используя старые связи, организовал в колхозе хитрую артельку: несколько баб в кирпичном свинарнике разливали по бутылочкам авиационный бензин. Закупоривали, клеили этикетки. Гусев отправлял ящики с бутылочками в торговую сеть. (Неплохо шли эти пузырьки: пятна выводить, зажигалки заправлять. Бытовая химия.) Как умел, так и действовал Гусев, — с пузырьков выдал аванс колхозникам, начал восстанавливать парники. В парниках посеял не капусту, не огурцы, — однолетние цветочки. Рассаду весной продал богатому соседнему санаторию. Так денежка к денежке, рубль к рублю, — и вот уже есть некий капиталец в колхозной кассе, можно браться за дело всерьез…