Алексей Коркищенко - Золотой круг

Птицы встревоженно закричали и разлетелись над чибиями, всхрапнул конь, поглядывая на Федора из высоких трав, — видно, лиса прошмыгнула вблизи, и это отвлекло Федора от его дум.

Солнце пригревало, от подсолнухов потянуло горьковато-пряным ароматом. Федор поднялся, услышав напряженный гул тяжело груженных немецких бомбардировщиков. Они шли высоко, направляясь в сторону Батайска. Их было много — около пятидесяти.

— Ну, гады проклятые!.. Верный, ко мне!

Когда Федор возвратился домой, столы были уже накрыты во дворе под тютиной. Среди гостей он увидел Жеребиловых — родителей Гали. И Галю увидел — она помогала его матери, Клавдии Афанасьевне, на кухне. Федор не поверил своим глазам. Замер посреди двора, держа коня под уздцы: она пришла к ним, не постеснялась! Такое было в первый раз. И то, что она помогала его матери и держалась свободно, как у себя дома, радостно потрясло Федора.

В эту минуту он с необычайной силой почувствовал: Галя — свой, родной человек. И она вдруг посмотрела на него так откровенно любяще, так ласково, что он качнулся от головокружения. Боясь, что не совладает с собой и у всех на глазах бросится к ней и схватит ее в охапку, Федор потянул коня за повод подальше:

— Пойдем, коняшка, пойдем…

Этот день будет солнцем светить в душе Федора даже в самые черные дни войны.

В октябре сорок первого года в бою под Таганрогом Федор Канивец был тяжело ранен. Ему раздробило правое плечо. Полгода пролежал в ростовском госпитале, после чего снова был направлен в 47-й кавалерийский полк 5-го корпуса. Назначение получил на пулеметную тачанку. Красива ж была крепко сработанная тачанка при четверке стройных и сильных лошадей! Его Верный стал коренником в упряжке.

Видел Федор пулеметную тачанку до этого только в фильмах о гражданской войне и не думал, что ему придется воевать на ней. В совершенстве овладел искусством пулеметного боя с тачанки. Его пулемет «максим» бил метко, руки будто бы врастали в гашетки.

Тачанка Федора много раз вылетала навстречу врагу в степях Дона и Кубани, и однажды кони попали под взрыв снаряда. Пулеметный расчет разметало огненным ветром.

Федор пришел в себя от мучительной жажды. Хотел подняться, но не смог даже пошевелиться, словно был придавлен немыслимо тяжелым грузом. Степь исходила горячечным жаром. Земля потрескалась от изнурительной жажды, как трескались губы тяжело раненного и контуженного солдата, в забытьи сжимавшего пустую, раскаленную степным солнцем фляжку. Хоть бы капля влаги упала на губы! Но откуда ей было взяться?

Бой шел где-то рядом, а он лежал неподвижно, будто был припаян к земле, не в силах поднять даже головы. Он слышал, как бился в постромках около разбитой тачанки умирающий конь, — может, это был его Верный, — слышал звуки боя. Из колхозного сада, прикрытого дымным шлейфом догорающего хутора, била батарея, снаряды уходили против ветра, гневно всхлипывая. Короткими очередями стреляли автоматы, и длинно строчили станковые пулеметы. Хлопали мины, начисто сбривая звонкими осколками все вокруг.

Горячий астраханский ветер, напоенный душным запахом гари и порохового дыма, взвихривал пепел и пыль, поднятую взрывами. Подслеповатое солнце плавало в мутном прокопченном небе, словно капля жира в топленом молоке. Под ним кружились откуда-то взявшиеся листы бумаги, кувыркались белыми птицами и пропадали в выси — сгорали в жарком дыхании суховея.

Над степью неожиданно прокатилось: «Ура-а!», слившееся в один протяжный крик «а-а-а!» — будто волка травили крестьяне, — и тогда пулеметчик Федор окончательно пришел в себя. Его душа содрогнулась от всепоглощающей, страшной боли. Она была такой немыслимо тяжкой, что в смятенном сознании зародилась странная мысль: это через его тело передаются боль и мука земли, исковерканной фугасами, выжженной до черноты. И он ощутил удары сердца — не своего сердца, а земного, — удары глухие, замедленные, ослабленные великими страданиями.

В лицо истекающего кровью солдата ударило дымной духотой. Ему пригрезилось, что это суховей, проклятый враг земли, дохнул на него… И тогда он вспомнил майский дождь из детства.

Дни в мае стояли сухие, пшеницу прихватывало жарой, ее стебли желтели, земля трескалась на большую глубину.

— Ой, беда! — сокрушались мать и бабка Матрена. — За что ж нас карает господь?.. Надо полить могилу ямщика.

Там, среди степи, неподалеку от их поля, в привялых травах стоял железный крест. Бабушка Матрена рассказывала Феде про этот крест: