Array Array - Марина

— Что читать будете? — резко спросил ее Кирилл. Видно, что ему она тоже не понравилась. И, будто отвечая на его враждебный тон, она так же враждебно сказала:

— «А судьи кто?»

— Стоп, стоп, стоп… Кто автор, название произведения…

По сути Кирилл был прав, оборвав ее таким образом, но Грищенко почувствовал, что дело не только в этом. Он понял, что эта девица вызвала у Кирилла такое же отвращение, как и у него, и что Кириллу не совладать со своим отвращением.

Грищенко Кирилл не нравился: из–за бороды, из–за джинсов, из–за нахальной повадки, присущей нынешним молодым, но враждебность к Чудаковой примирила его с Кириллом, они даже взглянули понимающе друг на друга, одинаково развели руками.

— По–моему, вам читать не стоит, — подбодренный Кириллом, сказал Грищенко.

Покровский, который только что безнадежно спал, вдруг вскинулся:

— Это еще почему?

От его вопроса Грищенко растерялся. Это только Покровский, оказывается, может проявлять свои чувства, сбивать людей с толку, высмеивать и выставлять их в дурном свете. А Грищенко нельзя.

— Очки, и все такое, — пробормотал Грищенко неуверенно, презирая себя за неуверенность.

— Снимите очки и читайте, — сказал Покровский девице.

— Грибоедов. «Горе от ума». Монолог Чацкого.

И девица, будто сорвавшись с цепи, начала читать.

Читала она хорошо, даже очень хорошо, Грищенко понимал это. Но была аномалия, которая вроде бы и подчиняла себе, и покоряла, и все же воспринималась как аномалия, а не норма. Она читала, и никто не осмеливался ее прервать: ни преподавательница сценречи, ни Кирилл, ни, тем более, сам Грищенко. Почему–то он боялся этой Чудаковой.

— Еще чего? — спросил Покровский, когда она дочитала до конца.

— А чего? — вопросом ответила она. — Что–нибудь потише…

— Могу Блока. «Девушка пела в церковном хоре».

И она читала Блока. Грищенко смотрел на ее сутулую фигуру, на стоптанные туфли, в которых она не постеснялась явиться на консультацию, на юбку, которая сползла куда–то на бедра, потому что была ей велика. Он отмечал все эти ее недостатки, пытался возмутиться ее расхлябанностью и неряшеством и — не мог.

Вместо этого он видел прекрасную девушку в белом платье.

Она дочитала.

— Басню! — резко крикнул ей совершенно проснувшийся Покровский.

— Нету, — ответила она.

— Ты что же, даже «Ворону и лисицу» не знаешь?

— Почему, знаю… Крылов. «Ворона и лисица». Впервые Грищенко слышал, чтоб так читали «Ворону и лисицу». Она не изображала ни ворону, ни лисицу, а рассказывала про них историю почти с отвращением, как совершенно бесполезное что–то, обреченное на непонимание. Дескать, все мы это знаем, но от нашего знания ничего не изменится, и лесть по–прежнему будет вынуждать нас открывать клюв и каркать во все горло.

— Почему так читала? — протелеграфировал Покровский.

— Крылов писал лежа, — ответила Чудакова.

— Откуда знаешь? — заорал Покровский.

— Да все знают, — ответила она.

Эти двое отлично понимали друг друга. Знали, о чем речь. И Грищенко впервые в жизни подумал, разрешил себе подумать, что Покровский, может быть, и не притворщик, и не старый пень, и не…

— А ну, подтяни юбку, выпрями спину, — сказал молчавший доселе старик Кох. — Что ты ходишь, будто ждешь тычка в горб?.. Пройдись туда–сюда. Бегом! По кругу. Ну, Буратино!!!

— Бегать не буду, — глухо сказала Чудакова.

— Это еще почему?

— Стыдно. Почему я должна бегать? Других не заставляли…

Насколько Грищенко знал великого Коха, профессора кафедры сценического движения, тот должен был взорваться и устроить вселенский хай. Но этого почему–то не произошло.

— Ладно. Не хочешь — не надо, — только и сказал

Кох.

— Чу–да–ко–ва, — нараспев произнес Покровский, когда отчитавшую десятку выгнали за дверь.

— Не поставлю даже тройки, — неожиданно для себя сказал Грищенко, — она просто неприлична. Расхлябанна, вульгарна…

Он сам не знал, зачем говорит это. Скорей всего, сопротивлялся Покровскому, который бесцеремонно поселился в его мыслях и чувствах и хозяйничал там как хотел.

— Вульгарна — в переводе на русский язык значит «обычна, примитивна». Надеюсь, вы понимаете, что Чудакова как раз не обычна, а?

Остальные молчали. Молчали на стороне Покровского, это ясно.

— Я пропускаю ее при условии, что вы пропускаете Богданову, — сдавая позиции, сказал Грищенко.

— Одной Богдановой за нее мало. Еще двух могу уступить.

— Но предупреждаю, вы с этой шваброй наплачетесь. Такой актрисы быть не может.