Array Array - Марина

— Я… Я… не знаю…

— Пошли с нами, посидим–побредим, а то, вижу, ты в первый раз…

— Как ты догадалась? — удивилась Марина.

— На роже написано.

Они сели в скверике на углу Моховой и Белинского.

— Кто тебя так размалевал? — спросила Рыжая.

— Сама.

— Поздравляю, это должно произвести фурор. Вот зеркало, вот лосьон. Сотри с себя всю эту живопись.

Марине вспомнилось, как когда–то, четыре года назад, ее впервые размалевали таким образом девчонки на заводе, и как благодарна она была им за это. Снять с лица эту «живопись» показалось ей предательством по отношению к Лиле, Кубышкиной, Валечке, но Рыжая была так Настырна и уверена в своей правоте, что Марина подчинилась.

— А теперь закрой глаза, я тебя отредактирую! — приказала Рыжая и стала редактировать, в то время как Моль задавала вопросы:

— Что читаешь?

— «Ярмарку тщеславия», — сказала Марина.

— Я не про это, я про материал.,.

— Пока не знаю… Я как–то…

— То есть как не знаешь? Идет на консультацию и не знает!

— Пушкина, — наобум сказала Марина и взглянула наконец в подставленное Рыжей зеркало на свое «отредактированное» лицо.

Это свое лицо понравилось ей гораздо больше предыдущего, и она с благодарностью взглянула на Рыжую, и в ответном взгляде увидела что–то настолько знакомое что захотелось плакать: это был взгляд с в о е г о человека. Удивительный день не кончался.

— В какой десятке идешь? — спросила Рыжая.

— Не знаю.

— Так, может, ты вообще не записалась?

— Н–нет…

— Ладно, пойдем, — властно сказала Рыжая и потащила Марину за собой.

Во рту оставался вкус серебра.

…Зачем она только вошла сюда? Разве плохо ей быть одной и каждой клеточкой чувствовать, что на улице лето, что на ней красивое платье, что она принадлежит сама себе? Вошла — и почувствовала, что платье на ней некрасивое, слишком длинное, волосы торчат в разные стороны, а туфли пыльные, и каблуки на них сбиты. Зачем только там было такое громадное и точное зеркало, зачем столько света, зачем такая нарядная белая лестница? А если посмотреть на девчонок, то лучше вообще закрыть глаза. Правда, самой красивой была все–таки Рыжая.

Рыжая протянула ей темную пудру.

— На, — сказала она, — при электрическом свете можно.

— Говорят, уже сто десять на место, — сказал кто–то рядом.

— Ну ничего, характерных не так уж много… — утешила Рыжая Марину.

— А ты характерная?

— Я все могу, — ответила та уверенно. — Да и ты, по–моему, все можешь.

— Я? — удивилась Марина.

— Я третий раз поступаю, так что знаю. Те два раза до третьего тура доходила. Уж если сейчас.., И ты нос не вешай, ты ведь не школьница тоже?

— Нет.

— Так вот иди скорей, та тетка записывает, вон, видишь?

Женщина с руками, унизанными кольцами, взята в плотное кольцо.

— Елизарова, запишите…

— Кольцов, Кольцов!!!

— Я сейчас умру, — басом восклицает женщина. — Я умру от вас…

— Первая десятка! На выход! К четвертой аудитории.

Должна пойти первая десятка, но к четвертой аудитории валят все. До единого. И Марина, увлекаемая Рыжей, поплелась куда все.

Из дверей выскочил огромный мужик с бородой и начал выкликать фамилии. Названные отходят к дверям, и взгляды у них такие, будто они уходят из жизни.

Марине показалось, что где–то она этого мужика видела, и голос знакомый. Но где же, где?

— Кирилл, не пускайте посторонних…

Ну да, конечно, это Кирилл. Тот самый нахал, что был тогда в гостях у Левушки Шарого и которого Левушка определил одним простым словом — нахал!

— Чудакова! Где Чудакова? Кто Чудакова? — вопрошает Кирилл. Чудакова явно отсутствует.

— Да вот она, — говорит кто–то.

Оказывается, это сказала Рыжая и пихнула Марину в бок:

— Иди, почему бы тебе не быть Чудаковой?

— Что же ты ворон считаешь? — гремит Кирилл и смотрит на Марину грозно.

Только бы не узнал… Только бы не узнал… Не узнал. Конечно, где ему запомнить? Марина сделала шаг к двери. В ногах слабость, но в душе какое–то отчаянное, певучее ликование. Кажется, впервые в жизни она была так довольна собой.

«Ну и авантюристка, — умильно подумала она сама про себя, — ну и аферистка…»

Двойные двери — и вдруг яркий, режущий свет. При таком–то свете, с ума сойти! Да и что там нужно будет делать — она даже не представляла. Прежде всего — снять очки. Но что увидишь без очков, ведь не поступать же она пришла, в конце концов, а только посмотреть. Только посмотреть.

Профессор Грищенко не любил профессора Покровского. Немного боялся и всегда подозревал. Подозревал в неискренности, в постоянной, неустанной работе на публику, во лжи. Но, как назло, вот уже второй раз Грищенко набирал вместе с Покровским параллельные мастерские. Нет, они вовсе не ссорились из–за студентов, слишком у них были разные вкусы, но добросердечный Грищенко мучился, видя, как Покровский берет не тех, не тех. Кому рассказать, что в прошлый набор Покровский взял вообще заику? Самое смешное, что в Ленинграде нашелся режиссер, который после диплома пригласил этого заику в свой театр. Оригинальничают господа. Воображают, что учуяли новое время, новое направление в искусстве. Воображают, что сочувствуют новому поколению в штанах с пуговицами у щиколоток с космами до плеч. А Покровский ведет себя так, будто он тоже молоденький. Этакий инфантильный и безответственный старый парень, который, задрав штаны, бежит за комсомолом.