Array Array - Марина

Именно поэтому я не подходила к нему. Я знаю, что если бы я захотела с ним поговорить, он бы ответил на все мои вопросы, — ведь он из тех, которые никогда ни в чем не отказывают, просто не считают себя вправе отказать. Но с такими мне еще сложнее. Надо просто радоваться, что они сами подают тебе руку, и не надо стремиться откусить им ее.

Он приезжал ненадолго и исчезал незаметно.

Ночью поезд мотало из стороны в сторону — мчались на предельной скорости. Чем ближе к дому, тем шумнее остановки, холодней от открывающихся дверей, тем больше мешочников и орущих младенцев. Я ехала в общем, потому что других билетов не было. Лежала на верхней полке, не спалось. Внизу, в темноте, сидели несколько человек, разговаривали:

— А я молодая была бойкая, веселая… Пою, хохочу громче всех… Она–то меня из толпы выхватывает и говорит: «Хочу тебе гадать!» Я засмеялась: «Почему именно мне?»

Гляжу в окно: поля, болота, кое–где чернеют перелески. Стога. Что–то такое знакомое во всем этом, хоть плачь

— Это что! — говорит другой голос. — А вот у нас один дед жил — в стакане все показывал. Как мой Василий стал к одной похаживать — я к деду. Плачу, заливаюсь. А он говорит: гляди в стакан. Гляжу, а там вода налита. Рябит–рябит водица–то, а потом ейная морда выплывает. «Бей, — говорит, — убьешь…» А сам камушек мне дает. Я кинула камушек — морда пропала. «Теперь, — говорит, — как домой придешь, зажги на ошостоке двенадцать лучин… Зови его и гаси лучины поочередке…» Прихожу это я домой, зажигаю двенадцать лучин и кричу: «Вася, вернись ко мне!!!» Крикну — одну лучину погашу. Потом опять крикну — опять погашу. А сама от страха трясусь. И так все двенадцать.

— Ну и вернулся? — спрашивает мужской скептический голос.

— Вернулся… Пришел и говорит: «Прости, Маруся, будем жить как жили… Столько лет в одной кровати спали, одну еду ели — кровь одинаковая стала, к тебе притягивает…»

Я лежу и представляю темную деревянную избу, двенадцать горящих лучин и бабу, трясущуюся от страха, воющую: «Вася! Вернись ко мне!»

Как просто. Может, попробовать?

— Ну, баба, и горазда ты мазать…

— Не веришь — не слухай! Я опускаюсь вниз, в темноту. Вижу мерцающие пятна

лиц, блестящие глаза.

— Где же это мы едем? — спрашиваю.

— А по Скобаристану, — отвечает все тот же мужской голос. — По самой лучшей стране — солнечном Скобаристану.

Женщины смеются. Одна из них расчесывает длинные волосы. В них, как светлячки в траве, мелькают электрические разряды.

— А где именно? — снова спрашиваю я.

— Сейчас Насву и Стримовичи без остановки проскочим, а потом Локня…

— Как Локня?

— Так вот: Локня! Локня… Когда мы ехали туда, я даже не знала, что проезжали мимо Локни.

Наверное, проскочили так же ночью, может, и без остановки.

Локня…

— Дядь, помоги снять чемодан…

— Это можно, это можно. Видишь, как надо вовремя спросить, а то и проспала бы.

А я уже вижу дом на горе. Сосну, сдутую на одну сторону. Слышу шорох дождя по драночной крыше. Локня.

— Попомнишь мои слова, девка, первый человек это скобарь! Мы, скобари…

А поезд уже тронулся, залязгал, заглушил его слов и нос ударил запах той самой тревожной травы, что растет у Охтинского моста. Захолодило в носу, голова чуть закружилась.

В темноте бегали люди: горластые, размахивающие руками. У коновязей хрустели сеном лошади. Строгие, светлые дома поблескивали темными окнами, на домах чернели вывески.

Дорогу в деревню я помнила плохо — ночью совсем не найти. Зашла в вокзал. Светили неуютные лампы дневного света: лица в их свете были больными и усталыми. Шляпы, береты, непокрытые головы… И вдруг среди всего этого — несколько замасленных кепчонок, натянутых на глаза и оставляющих затылок голым. Они вразвалочку бродили по вокзалу, здоровались за руку, говорили, растягивая слова:

— А чаво? Так, что ли, назад катить? Подождем, пока палатку откроють…

Я нашла свободную лавку, кинула сумку под голову и легла. Пригрелась, начала задремывать. Но дверь хлопнула, дохнула знобким холодом, впустила визгливую гармошку и пьяненький тенорок:

Нам хотели запретить

Гулять за реку ходить.

А нам тогда запрет дадуть,

Когда зарежуть или вбьють.

— Ваня, Ваня, люди спять… Не надо тут петь!

— Ня надо? Ня буду, — говорил Ваня и тут же затягивал:

А по деревне с колотушкой,

Мальцы думали — пожар…

— Ваня, Ваня, не надо…

— Ня надо? Ня буду…

Мне очень хотелось посмотреть на Ваню, но лень было оборачиваться. Я заснула.