Анатолий Мошковский - Изгнание

Иван Савельевич — огромный, но сутулый, с впавшими щеками. Димка же был здоровяком, каких поискать. Его тугие гладкие щеки пылали румянцем, белозубый рот задорно приоткрыт, маленький короткий нос сидел на лице как-то ловко и вызывающе, а глаза смотрели напористо и прямо, и были они жгуче-зеленого цвета. И все лицо улыбалось, и, глядя на Димку, все улыбались и не могли не улыбаться — столько здоровья, света и веселья излучал этот крепко сбитый мальчишка.

Когда наконец все двинулись к лагерю, моторист, тащивший сзади Димкин груз, передал начальнику запечатанный, но без марки конверт. Иван Савельевич спрятал его в карман, спохватился и стал разгружать Женю: рюкзак понес Димка, остальное — отец.

Как только мальчишка по тропинке взбежал на широкую террасу, где находились две улицы палаток, очаг, сложенный из камней, стол и несколько одиноких лиственниц, он вдруг швырнул на землю свой рюкзак, и никто не успел и глазом моргнуть, как мальчишка колесом прошелся по траве. Потом перекувырнулся через голову, без помощи рук вскочил на ноги и с быстротой кошки, удирающей от собаки, полез на лиственницу. «Эх, и давно же мальчишка, видно, не был на природе!» — подумал Жук, глядя на лиственницу. Ствол был совершенно голый — ни сучка, ни бугра, — но Димка карабкался легко и ловко, быстро перехватывая руками толстый ствол.

— Циркач, — одобрительно сказал Жук, поднимая Димкин рюкзак.

— Не говори! — застенчиво отозвался начальник и, словно в оправдание, добавил: — Просто не по дням, а по часам развивается мальчик. Каждый раз приезжаю из экспедиции и не узнаю… Это, брат Кеша, мы с тобой мало изменяемся и потихоньку тащимся к старости, а он…

Тем временем Димка, чувствуя общее внимание к себе, съехал с лиственницы, перепрыгнул через обеденный стол, опершись на него руками, промчался вдоль палаток, успевая на мгновение всунуть голову в каждую из них. Потом обежал палатки с другой стороны и ринулся к просторной площадке футбольного поля, с врытыми в землю жердями, обозначавшими ворота. Людям хотелось потолковать с Димкой, расспросить об Иркутске, но сейчас было не до беседы: мальчишка, как бес, носился от ворот к воротам, давая себе воображаемым мячом пасовки, беря головой, колотя по воротам и останавливая игру судейским свистком. Это был удивительный мальчишка: он один заменял две команды, а шума производил не меньше, чем весь иркутский стадион «Авангард» во время встречи сильнейших команд области. Мальчишка был совершенно неутомим и, возможно, до вечера носился бы по полю, если б не раздался строгий голос отца:

— Дима, завтракать!

Как мяч, прикатился он с дальнего конца поля, уселся за стол, застыл.

— Я вижу, ты любишь футбол, — сказал Сизов. Ему было приятно, что в приезде Димки есть доля и его труда. — Вот я и нашел себе дружка. У меня есть мяч… Постукаем вечером, ладно?

— Футбольный? — встрепенулся Димка, готовый сейчас же бросить завтрак. — Так пойдемте же…

— Какой ты быстрый… А работать кто будет? Дедушка?..

Мальчишка фыркнул. Потянувшись через весь стол, схватил кусок хлеба и сунул его в рот.

— Дима, веди себя прилично, — сказал Иван Савельевич, но чувствовалось, что замечание он сделал не потому, что сын вел себя слишком непринужденно и отцу неловко за него, а потому, что Иван Савельевич хотел казаться строгим, чтобы тем самым скрыть от людей ту огромную радость, которая внезапно свалилась на него.

Это хорошо понимал Жук, сидевший против начальника. Ивана Савельевича просто трудно было узнать: куда только исчезло выражение постоянной печали и усталости! Морщины на его лице остались, но они теперь не столько говорили о приближающейся старости, сколько о суровости пережитого, и очень даже шли к нему, придавая лицу твердость и определенность — то, чего так не хватало мягкому и расплывчатому лицу Жука. И еще на что обратил внимание Жук: начальник изо всех сил хотел казаться спокойным, безразличным, будничным и меньше всего поглядывать на Димку. Но это ему плохо удавалось: он, помимо своего желания, то и дело косился на сына. Если же он смотрел на других, так только для того, чтобы прочитать в их лицах, что они думают о Димке, и, прочитав их мысли, он оставался вполне доволен Димкой.

«Этот сорвиголова далеко пойдет, — думал Жук. — Права была Нина, когда говорила у костра, что открытые, шумные и задиристые ребята всегда лучше примерных тихонь… А какая у этого сорванца жизненная сила! Это счастье — родиться таким. Другой мальчик и живет, как полудремлет, и смотрит на мир сонно, стесняется всего, конфузится, слово произнести в полный голос боится, и все впечатления в его душу просачиваются тускло, как сквозь кисею. А у этого все получается по-иному: резко, громко». Он, Жук, никогда не был в детстве тихоней и мямлей, но все равно он не мог бы идти ни в какое сравнение с Димкой… Внезапно его мысль дала крутой скачок: «И вообще-то, когда вернусь домой, подойду к Ирине и все скажу ей…»