Брайан Джеймс - Грязный лгун

Но она не извинилась.

Она схватила меня за воротник пальто.

— Ты чуть все не испортил! Мы не из денег сделаны, Бенджи.

Вот тогда-то она мне и сказала, что никто не любит отдавать что-то просто так маленьким мальчикам, особенно старикашки, которые канистрами льют коричневую жидкость.

— Когда мы будем заходить сюда, тебе, черт побери, лучше быть паинькой. — Потом она отхлебнула пару глотков, перед тем как завести машину, и я знал, что теперь, когда у нее в руках бутылка, это уже не совсем она и что она вернется ко мне только когда бутылка опустеет.

Иногда она заставляла меня ходить туда одного.

Иногда она не хотела, чтобы тот старичок видел, какой она становилась, когда выпивала то, что он так охотно продавал ей. Она не хотела, чтобы он видел ее полуодетой неряхой.

— Я не хочу, — умолял я ее, и тогда моя мама становилась хорошей, она говорила, что это в последний раз, обещала мне, что это в последний раз — укладывая мои волосы, уверяя меня, что завтра с ней все будет хорошо, крася мне губы гигиенической помадой и напоминая мне о том, чтобы я улыбался продавцу за прилавком.

Она подталкивала меня взглядом, когда я оглядывался, мелкими шажками идя к неоновой витрине, я оборачивался, а она говорила «пожалуйста», соединяя руки в молитвенном жесте.

Ковер весь пропах дымом, смесью сигар и карамели, и я прикрывал рукой рот и нос, чтобы меньше чувствовать этот запах.

— Как поживает моя любимая малышка? — говорил старик, увидев, что я подхожу к нему. Кривая ухмылка на моем лице менялась, пока я шел, с бутылкой в руке, уставясь на этикетку, тщательна сверяя каждую букву с тем, что мама ручкой написала на моей ладони.

— Хорошо, — бормотал я, пытаясь смотреть на него так, как показывала мне мама, на тот случай если она наблюдала за мной из машины. Я смотрел на него, хлопая ресницами, как это делала Ширли Темпл в том фильме, который показывала мне мама, мои ресницы дрожали, что, по словам мамы, заставляло мужчин делать все, что я захочу, — вернее все, что захочет она, то есть продать коричневую бутылку девятилетнему ребенку дешевле, чем в прошлый раз.

Я только хотел, чтобы он сделал так, чтобы мамины руки не пахли лекарством, я только хотел, чтобы он сделал так, чтобы от нее не пахло спиртным, когда она втаскивала меня в машину

Но он ничего этого не делал.

Он всего лишь брал меньше денег, чем кто-нибудь другой за подобные вещи.

Но и это он делал только потому, что я разрешал ему случайно дотрагиваться до себя, легонько касаться к шее или к плечу, позволял его пожелтевшим пальцам почувствовать, какой маленькой казалось моя рука в его, когда он отдавал мне сдачу.

Но он всегда трогал мои волосы своими пальцами, пропитанными запахом табачных листьев.

— У детей такие красивые волосы, — говорил он мне, и я всегда сглатывал, мне было трудно дышать, и я всегда удивлялся, что если это правда, то почему я себя так мерзко чувствую.

— Спасибо, — говорил я, забирая сумку. Но я никогда не смотрел на него, и я также никогда не смотрел на мою мать, когда возвращался в машину.

— Творишь очередной шедевр?

Я не оборачиваюсь, мне это не нужно, я знаю, что там стоит Син, облокотившись о контейнер для мусора, глядя на меня сверху, когда я согнулся над своим блокнотом, пытаясь записать что-нибудь.

Син всегда говорит оба всем так, словно это ничего не значит.

— Отстань от меня, — бурчу я, потому что знаю, что он хотел этим сказать, но мне это неважно.

— Послушай, приятель, не обращай на них внимания. Знаешь, пошли ты этого Джордана с его дружками… — На этот раз он говорит то, что думает, пиная контейнер так, что грохот от его ботинка эхом отзывается в нутре пустого бака.

— Да, просто не обращать на них внимания, — притворяюсь, что он дал мне чертовски хороший совет.

Тогда он лезет в карман, вытаскивает полупустую пачку сигарет, достает одну.

— Будешь? — спрашивает он, но я уже протягиваю руку, беру сигарету, беру зажигалку.

— Спасибо.

Син не садится, и я не встаю. Я вдыхаю всей грудью, и мои легкие наполняются дымом.

— Что ты там все время пишешь?

Странно, потому что это в первый раз, когда меня спрашивает об этом кто-то кроме Рианны, кто-то, кто не смеется надо мной, кто не осуждает меня за то, что я веду себя странно. Мне приходится сделать еще одну затяжку, чтобы обдумать ответ, чтобы понять, хочу ли я вообще отвечать.

— Ну, не знаю… иногда я пишу то, что помню, — говорю я.