Михаил Герчик - Солнечный круг

«Проспал! Проспал, проворонил, — подумал я. — Про-воро-ни-и-ил!»

Я вскочил на ноги. Человек уже застегивал ремни чехла. Видимо, подо мной хрустнула ветка — он оглянулся.

Это был «дядя Клава».

— Стой! — сдавленно крикнул я и бросился к дороге. — Сто-о-ой!

«Мухомор» вскочил в седло. Пронзительно, на весь лес застрекотал мотор. Мотоцикл рванул с места, как вчера рванула моторка, и… заглох. Прокатился с десяток метров по инерции и замер.

Я выбежал на дорогу.

— Сюда-а! — кричал я. — Все сюда а!

Вдали на дороге выросла фигура Фроликова. Он бежал к нам, срывая с плеча ружье.

«Дядя Клава» лихорадочно крутил ручки мотоцикла. Но машина стояла, как мертвая. Тогда он вдруг соскочил с нее и двинулся на меня.

Я был всего в нескольких шагах от него и уже не мог остановиться. На какое-то мгновение я увидел его глаза, налитые кровью, а вслед за тем его кулак обрушился мне на голову.

Идем по болоту, перепрыгивая с одной истлевшей кладки на другую, спотыкаясь на кочках, и черная густая жижа чавкает и хлюпает у нас под ногами. Стоит чуть оступиться, сойти в сторону, и она взрывается, забрасывая нас грязью, словно шрапнелью. Пот заливает глаза. Рюкзак с такой силой оттягивает плечи, будто набит кирпичами или сырым речным песком. Чтоб не упасть, сгибаюсь крюком. Тупо ноет в затылке — хорошо треснул меня «дядя Клава», ничего не скажешь. Если бы не подоспели Фроликов и Витька, убил бы, наверно…

Трудна дорога в бывший партизанский лагерь. Тучей звенят комары, какая-то мелкая мошкара забирается за шиворот, сквозь прилипшую от пота рубашку жигают оводни. Как ударит, словно током все тело прожжет. И до привала еще далеко, километра два, не меньше.

Давно осталось позади Сычково, голубая лента реки, наш черный, обуглившийся плот, на котором уже никто никогда не отправится в дальнее плавание. Его разберут па дрова, чтоб не вынесло течением на фарватер да не наскочил какой-нибудь буксир. Всего три дня нес он нас на своей широкой спине по красавице Березе, а жалко, словно бросили не груду обгоревших бревен и досок, а живого человека, верного и надежного друга.

Наверно, оттого, что нужно вглядываться в каждую кочку, прежде чем сделать следующий шаг, оттого, что жарит солнце и губы пересохли от жажды, вчерашние события кажутся далекими-далекими, будто их вовсе не было, будто они приснились мне там, под сосной, как приснился Африкан с золотистым язем в зубах. Не было ни короткой свалки на дороге, ни перевернутого мотоцикла, ни глухо прогремевшего выстрела, ни запыхавшихся ребят и отца, прибежавших нам на подмогу, ни здоровенных рыбин, хлынувших из мешка в песок, ни толпы возмущенных людей, которые провожали нас до самого сельсовета по длинной деревенской улице… Но все это было, было, и истошно голосила жена «Мухомора», призывая на нас все земные и небесные напасти, и брызгал слюной Африкан Гермогенович, размахивая кулаками перед лицом отца, и «дядя Клава» долго не мог подписать бумагу, которую составил инспектор Фроликов, — у него дрожали руки. А потом это все наконец закончилось, и Фроликов повез нас на своей моторке в Крупицу, хотя, по совести говоря, нам уже никуда не хотелось, ни в какие походы — только домой, так все устали и измотались.

Моторка неторопливо скользила по реке, огибая золотые плесы, солнце дробилось в прозрачной воде на тысячи маленьких солнц, и встречные буксиры весело гудели нам, словно знали, что это именно мы помогли Фроликову поймать «Мухомора», и благодарили нас за это от имени Березы. И потихоньку мы пришли в себя и развеселились. Особенно всех потешал «фонарь», который мне успел «подвесить» «дядя Клава». Я смеялся вместе с ними, пока не увидел свою физиономию в осколке зеркала, которое нашлось у инспектора; после этого мне стало не до смеха: здоровый синяк, лиловый с фиолетовым отливом, превратил мой левый глаз в узкую щелочку…

В Крупице Фроликов достал три вместительных рюкзака, притащил нам с десяток банок консервов и груду всяких концентратов. Кое-что мы прикупили: к счастью, бумажник с деньгами отец не оставил на плоту, а взял с собой. Переночевали в палатке на сене и рано утром, когда солнце еще не высушило росу, пошли к партизанскому лагерю. А теперь оно уже вон куда забралось, то солнце, чуть не в зенит, но до Сухой выспы еще далеко — у самого горизонта синеет сосновый остров, окруженный унылой равниной. Тускло блестит вода в предательских «окнах», попади в такое — засосет, если никто не поможет выбраться. Шуршат сухие метелки ситника. Купами зеленеет осока. Там, где чуть посуше, полно брусничника и клюквы. На ходу срываем твердые зеленые ягоды, от них деревянеет язык, но зато пропадает жажда.