Михаил Герчик - Солнечный круг

Я думал, что он чем-то болен. Оказалось, ничего подобного — здоров, как бык. Однажды мы затеяли бороться, так он, шутя, припечатал нас к земле одного за другим, даже пикнуть никто не успел. Только с Африканом они разошлись вничью, но ведь Африкан на два года старше.

Меня смущал его взгляд, долгий пристальный взгляд, от которого я невольно оборачивался. Казалось, Ростик присматривается ко мне, старается понять, что я за птица. А согласитесь, это не очень приятно, когда тебя рассматривают, словно какую-то амебу под микроскопом: так и тянет сморозить что-нибудь глупое.

Куда быстрее, чем к Ростику, я привязался к его отцу. Дядю Костю знала и любила вся ребятня из нашего и соседних дворов: он продавал мороженое в стеклянной будочке возле магазина «Айсберг» Целыми днями он сидел в своей будочке, весело расхваливая эскимо, пломбир и молочное, и возле него всегда толпился народ. А за будочкой стояла коричневая инвалидная коляска — дяде Косте на фронте немецким снарядом оторвало обе ноги.

По утрам и вечерам Ростик, как аист, вышагивал за этой коляской, помогая отцу перебираться через рытвины и незасыпанные канавы: возле «Айсберга» заложили новый дом и перекопали все вокруг. Он отмыкал стеклянную будочку, и пока отец устраивался там на высоком табурете, выносил из магазина пакеты с мороженым, сухой лед, собирал и сжигал в большом жестяном ящике бумажки-обертки. Иногда, когда дяде Косте нужно было отлучиться, набросив на плечи белый халат, Ростик сам занимал его место и продавал мороженое, только никаких шуток-прибауток от него нельзя было услышать. Он деловито пересчитывал медяки, давал сдачу, выуживал из пакетов батончики, эскимо, пломбир, как всегда угрюмый и молчаливый, и мы старались в это время не подходить к будочке, потому что чувствовали: ему будет неприятно. Да и другие ребята, взяв мороженое, торопливо отходили, будто не покупали его, а крали. И лишь когда возвращался дядя Костя, возле стеклянной будочки вновь становилось весело и шумно.

В жаркие дни мы объедались мороженым чуть не до ангины, Ростик никогда не попробовал ни кусочка. Казалось, он ненавидит мороженое. А может, так оно и было на самом деле?

— Трудно ему, — уклончиво ответил Витька, когда я однажды спросил, почему Ростик всегда замкнутый и хмурый. — Очень он за отца переживает. Это дядя Костя на людях такой веселый, а дома бывает по-всякому…

Если мы все свои карманные деньги оставляли в будочке дяди Кости, то Ростик просаживал их в тире. А деньги у него бывали: отец частенько давал то полтинник, а то и рубль. И тогда Ростик отправлялся стрелять.

Тир устроили в старом автобусе возле кинотеатра «Енисей». Одна пулька стоила две копейки. Ростик сразу брал два-три десятка, становился за обитую железом стойку, широко расставив ноги, и прижимал к плечу отполированный приклад пневматической винтовки. А затем, побледнев от напряжения, он всаживал пулю за пулей всегда в одну и ту же мишень: толстомордого фашиста в болотном френче со свастикой и железным крестом. В тире было полно всяких интересных мишеней: игрушечные самолетики сбрасывали взрывавшиеся с треском бомбы, искусственные спутники после удачного выстрела вращались вокруг земли, прыгали звери и взлетали птицы, но Ростик стрелял в одного и того же фашиста, и когда фашист падал, перевертываясь кверху ногами, заведующий тиром, ставил его на место, потому что знал: никакие другие мишени Ростика не интересуют.

Он никогда не радовался меткому выстрелу и не огорчался, если случалось промазать. Он стрелял так же хмуро и сосредоточенно, как продавал вместо отца мороженое или гонял с нами на площадке мяч. Истратив все деньги, откладывал винтовку и уходил, и мы молча уходили вслед за ним.

Вот ты и попробуй подружиться с таким человеком…

То ли дело — Африкан! Этот — весь как на ладони. Едва увидев его в первый раз, я тут же понял, что Африкан — обыкновенный пижон, из тех пижонов, которые водятся в любом дворе. Все в нем было не настоящее, пижонское: и поповская грива под знаменитых «битлов», и гитара, обклеенная лакированными красотками, вырезанными из журналов, — он всюду таскал эту гитару с собой, хотя почти не умел играть, — и расклешенные внизу штаны с широченным поясом, и даже манера говорить, чуть картавя и растягивая слова.

Африкану было лет пятнадцать, в четвертом и шестом классах он сидел по два года и еле-еле переполз в седьмой.