Саадул Кануков - Девочка из Ленинграда

Сначала мы ползли по-пластунски, межами, лощинками. Потом поднялись и, пригибаясь, стали делать короткие перебежки. Ну, бегун из меня, конечно, с раненой ногой никудышный. И все же мы добрались до балки. Мы уже считали себя спасенными, как раздался лай собак. Глянули — три немца с овчаркой бегут по нашему следу. Мне стало ясно: не уйти. Говорю Николаю:

«Давай сюда винтовку и беги!»

«Нет, ты беги».

«Николай, дружище, не спорь! Если тебя прикончат, и меня догонят. Куда мне с раненой ногой? А ты можешь уйти: у тебя и ноги целы, и ты намного крепче меня. Давай винтовку, слышишь?!»

«Да пойми же, черт этакий, — кричит, — патронов всего одна обойма! Много ты настреляешь? А я все же снайпер первого класса. Фрицы даже уважают!.. А, что болтать! Выполняй приказ старшего по званию! Марш!»

Николай коротко обнял меня и легонько толкнул:

«Беги!»

И я побежал. Я слышал, как остервенело лаяла овчарка. Как раздался первый винтовочный выстрел и лай разом прекратился. Зато забили автоматные очереди. Они долго слышались, эти очереди. Раза два я улавливал одиночные винтовочные выстрелы. Потом все стихло…»

В конце письма Кочетков рассказал, как ему, после долгих мытарств, удалось наконец перейти линию фронта и вернуться к своим.

Рая снова и снова перечитывала письмо, и перед ней, как наяву, вставал отец. Вот он вернулся с работы, немного утомленный, но неизменно ласковый, добрый. Вот затеяли с Вовкой «скачки». Вот в субботу он открывает семейную «ассамблею». Вот в воскресенье летят по Финскому заливу на паруснике…

И ничего и никогда уже этого больше не будет. То есть не будет с нею папы. И мамы не будет, и бабушки.

И ее охватила такая неизбывная тоска, так захотелось снова увидеть родной флигель с палисадником, полным цветов, с верандой, к которой тянутся лапчатые ветки кленов…

Она решила: как только закончится учебный год, вернется в Ленинград. Ей платят пенсию — так что жить будет на что. К тому же под Гатчиной живет ее тетка, двоюродная сестра отца. Может, тетка переедет к ней, Рае, в Ленинград.

Данах помогала Рае укладывать чемодан. Грустно было на душе у женщины…

Когда девочка переехала к ней жить и стала такой же близкой, как Люся, боль и тоска по погибшей дочери начала было утихать. И вот она снова остается одна у своего очага. Правда, Рая говорит, что сначала она поедет и посмотрит, как там и что, а уж потом решит, как быть. Но сердце Данах чует, что девочка уезжает навсегда…

На проводы Раи приехал Хабас. Он прискакал на чистокровном кабардинце — разъездном коне самого председателя колхоза.

— Можно, можно доверить коня боевому партизану! — улыбнулся в усы председатель, когда Хабас сказал, что ему надо срочно быть в селении Верхнем.

Он вошел в дом, как и подобает настоящему джигиту, твердым шагом, в бурке, черкеске, с кинжалом на поясе.

— Салам алейкум! — важно приветствовал он хозяйку дома и Раю.

Но, пожалуй, на этом и кончились вся его важность и мужество джигита.

Когда Данах отлучилась из дома, он спросил упавшим голосом:

— Насовсем… Насовсем уезжаешь? — В его больших черных глазах была такая грусть…

— Еще не знаю, Хабо… Может быть, еще вернусь… А если не вернусь, окончишь школу, приезжай к нам учиться. У нас много разных институтов. А можно и в университет…

Хабас долго думал, потом вздохнул:

— Не знаю… Ваш город очень далеко. На самом севере. Там, должно быть, все по-другому… Гор там у вас нет, степей — тоже…

До Нальчика Раю провожала Данах. Там Рая на день задержалась. Хотелось проститься с подругами. А главное, побывать в домике, где они жили с бабушкой. Там в подвале была спрятана статуэтка — «Бронзовый стрелок», папин приз. Рая закопала ее, когда, спасаясь от ареста, бежали с бабушкой из Нальчика. Теперь это была для нее самая дорогая вещь на свете.

В Ленинград Рая приехала утром.

Всю дорогу она готовилась к встрече с городом, и все же он предстал перед ней как бы неожиданно. Предстал как раненый солдат, который только что пошел на поправку.

Там и тут виднелись разрушенные дома. На развалинах люди копошились с ломами, лопатами, носилками.

Она всматривалась в лица людей в надежде встретить знакомых. Но они все были ей знакомы — ленинградцы, со своими особыми привычками, манерой держаться, со взглядом, выражающим готовность радушно ответить на любой вопрос приезжего, рассказать, помочь. И в то же время ни одного из них она не знала.

Чемодан она пока оставила в камере хранения и шла теперь налегке. И хотя уже ходили трамваи, троллейбусы, она шла пешком.