Дарья Вильке: Грибной дождь для героя

Казак плевался. Между крепких передних зубов у него была щель — и оттого он, приподнимая верхнюю губу, становился похожим на наглого кролика. Издавал странный, утробный звук. Потом раздавался свист — будто Казак замахивался хлыстом, и на асфальт выстреливала дугой густая струя.

В этот момент Казак был прямо-таки вараном из передачи «В мире животных», захватывающим маленькую зверюшку длиннющим языком.

Казак не смеялся — он щерился, чуть приподнимая губу, презирал всех и вся, растягивал рот странным, пугающим оскалом.

Вместе с Казаком приходила и его свита.

Маленький вертлявый Буратино — лицо усыпано золотистыми конопушками, острый нос, как у деревянного сыночка папы Карло, всклокоченная шевелюра топорщится светлыми кудрями — все время заискивающе улыбался, глядя на Казака снизу вверх. Эта чуть-чуть кривоватая улыбочка будто навсегда приклеилась к его веснушчатому лицу.

Лешка-Пескарь — круглолицый, похожий на крепкое яблоко, хмурый и серьезный. Чуть что — он грозно, с вызовом, оглядывал всех, готовый, если надо, пустить в ход кулаки.

Гитарист Миша вышагивал гоголем — словно был музыкантом при короле — руки в брюки, за плечом гитара, и насвистывал фальшиво простенький мотивчик.

В общем, таких, как Казак, бабушка называет «плохой мальчишка». Но ему, конечно, все равно, как его называют.

— Эх, костерочек, — сказал ухарски Симка, размахиваясь и со всей силы вколачивая топорик в белую, будто сочную еще, середку круглого бревнышка.

Жечь костер у маленького пруда на берегу — сделаешь шаг и уже чернеется у самых ног ночная вода — так же здорово, как и на бугре. Там можно глядеть, как догорает вдали закат и проносятся куда-то в сторону Ярославля одинокие машины. А здесь — как огонь костра выхватывает у ночи кусочек запруды, круги на воде — должно быть, от неведомой рыбы — и ряды жесткой осоки, щеточкой.

— Скоро спутник пойдет, — мечтательно сказал Пашка, закинув голову, чтобы лучше было видно звезды.

— Большая Медведица, — отозвалась сестра-Ася и сразу же похвасталась: — А я знаю, как найти Маленькую: нужно от ручки отсчитать три звезды. Вон она, ручка!

— Сама ты ручка, — отчего-то обиделся Пашка и принялся ломать об колено сухие ветки, которые они с Симкой принесли из леса. Когда он кидал ветку в костер, она поднимала мириады искр, просто настоящую волну — волна летела к веткам старого дуба, стараясь лизнуть листву, и исчезала в черном небе.

Полинка доставала из необъятных карманов куртки маленькие круглые картофелины и куски ноздреватого черного хлеба.

Мы наперегонки очищали ивовые прутики — чтобы жарить мягкие ломти над огнем. «Тьфу-ты-черт», — ругалась сестра-Ася шепотом — ее кусочек так и норовил упасть в костер.

Больше всего на даче я люблю такие уютные костры. Не нужно бежать куда-то и бояться, что вот-вот пропустишь в поселке что-нибудь интересное. Вот оно, все самое интересное, — перед тобой, на расстоянии вытянутой ладони.

Стали подходить те, кто увидел в черноте ночи наш огонь. И Макс-панк с Кривой улицы у леса — в кожаной мотоциклетной куртке, косолапый, с длинными, почти по пояс, волосами. И мальчик Ваня, папа у которого такой богатый, что, говорят, дома у него стоит настоящий компьютер. И белобрысая дылда Танька с Третьей линии — она играла в футбол не хуже мальчишек и донашивала вещи старшего брата.

Все они садились тихо вокруг костра, протягивали руки к теплу, смотрели, как неистово пляшет пламя.

Из темноты — прямо в огонь вылетела куцая коряга, подняв нам в лицо целое облако золы, — вышел сначала Буратино. Паясничая, чуть поклонился всем гитарист Миша, улыбаясь одними — черными, как маслины, — глазами. Потом — король за шутом — появился Казак. Постоял молча у костра — за спиной Леша-Пескарь, верный телохранитель. Присел, кивнул Ване — ну что ты там рассказывал, давай дальше. Разговор, было замолкший, разгорелся вновь.

Казак выругался — так, как умел только он, — витиевато и грубо. Будто не умел говорить нормальными словами.

Я не люблю, когда ругаются. И Полинка не любит. Матерное слово делает мне больно — как сверло у зубного врача. Если кто-то из ребят ругается, я прошу перестать. Сначала они не понимали, думали — выпендриваюсь, хочу показаться особенной. А теперь привыкли. И перестают. Все, кроме Казака.

Я набралась смелости — заговорить с Казаком не такое уж легкое дело.

— Слушай, можно не ругаться?

Он внимательно — как всегда — посмотрел на меня. Когда на тебя смотрит Казак, кажется, что ты — маленький жучок. Или божья коровка.