Владимир Арро: В Пышму. За тетрадками

— Смотри, остановилась!

А фигурка и правда застыла на месте. Встали мы и ждем, что дальше будет. А фигурка вдруг снова пошла. Жорка говорит каким-то загробным голосом:

— А где у тебя накладная?

Я отвечаю:

— В нутряном, за пазухой.

— Давай мне, — говорит Жорка, — я в шапку спрячу. У меня как раз подкладка там отстает.

Отдал я Жорке накладную, он сунул ее в свою длинноухую шапку, и мы пошли дальше. Только гораздо медленнее.

Жорка и говорит:

— Как подойдем, ты бросай ему под ноги санки! А я сзади налечу и начну его снегом кормить. А ты тем временем обыскивай. Главное, чтоб оружие отобрать, а то еще будет стреляться!

Я говорю:

— Ладно.

Идем, а сами, кроме фигурки, ничего не видим. Мы и не заметили, как на шепот перешли.

Жорка вдруг говорит:

— Смотри, а он санки тянет!

Я посмотрел и говорю:

— И никакой это не он, а она! Видишь, шаль на голове? Все ты выдумываешь, Жорка! Никакая это не «кошка», а просто тетка санки везет. Наверное, за пайком в Пышму ездила.

Жорка рассердился, засопел.

— Понимал бы ты что-нибудь в «кошках»! Это он специально теткой переоделся. Думаешь, зря кошкой назвали? Если в шайке были бы одни дядьки, то назвали бы «черный кот».

А я уже теперь все хорошо видел и стал над Жоркой смеяться.

— Скажешь, он и губы специально накрасил, да?

Тут уж и Жорка увидел, что это идет молодая женщина. А на санках у нее была привязана белая наволочка. С такими наволочками у нас ездили в Пышму получать пайки за погибших.

Поравнялась женщина с нами и остановилась.

— Ну что, — говорит, — воробьи, замерзли? Куда путь держите?

— А мы в Пышму, за тетрадками, — говорит Жорка. — У нас и накладная есть.

— Проходила мимо Когиза, открыт. Чем же мне вас угостить, не знаю.

Развязала она наволочку, вынула какой-то мешочек.

— Вот, — говорит, — из сладкого-то один только сахарный песок. Есть у вас куда отсыпать?

Пошарили мы по карманам — ничего нет. Вдруг Жорка сорвал с себя шапку.

— Есть! — говорит. — А накладная на что?

И стал кулек сворачивать. Я смотрел-смотрел и решил: а чего ей будет? Песку-то ведь охота попробовать.

Насыпала нам женщина полкулька, усмехнулась и говорит:

— От Ивана Кузьмича гостинец. Сам, бывало, тоже конфеты любил… Ну, ступайте, воробьи. Дорога дальняя, казенный дом.

И она повезла свои санки. А мы стояли с Жоркой и думали, как же нам сахарный песок есть?

Жорка и говорит:

— Давай по очереди в рот сыпать. Только понемногу. Вот смотри!

Закинул голову, разинул рот и давай по кульку постукивать. А потом мне передал, и я тоже самое сделал. Жуем песок, хрустим. А Жорка говорит:

— Давай со снегом. Получится мороженое.

Стали мы тогда со снегом есть. Ничего, вкусно получалось. Правда, в Ленинграде до войны мороженое было вовсе не такое.

Только я смотрю, у кулька один край совсем мокрый, вот-вот оторвется. Я и крикнул Жорке:

— Тише ты со своими слюнями-то! Накладную совсем испортил!

А Жорка тоже крикнул:

— Кто, я? Сам слюни распустил!

И стали мы друг друга подталкивать. Не сильно, а так, — легонько, чтобы песок не рассыпать. Вдруг Жорка на санки наткнулся и как полетит вверх тормашками! И весь песок ему прямо в лицо. Я хохочу, а он лежит, глаза зажмурил и свой подбородок облизывает.

— Эй, — закричал я. — А накладная-то!

Схватил я кулек и стал его расправлять.

Ничего, сохранился документ. Только с одного края сильно мокрый, а с другого сильно мятый. Сложил я его и сунул опять к себе за пазуху. Жорка отряхнулся и мы пошли дальше.

Жорка говорит:

— Что-то долго Пышмы нет.

Я говорю:

— А ведь еще обратно идти!

И как подумали мы о том, что надо будет еще идти обратно, стало нам скучно-скучно.

Жорка говорит:

— Давай песни петь.

Я говорю:

— Давай.

— Только ты начинай, — говорит Жорка.

Я не стал спорить и запел:

— Это — что! — говорит Жорка. — А вот я с матерью ездил в Свердловск, так один инвалид в поезде песню пел:

И так куплетов двадцать. Про допрос, про партизан, про отца и сына. Понимаешь, отец полицаем был, а сын партизаном. Вот это была песня! Женщины даже плакали. Жаль, я всю не запомнил, только пять куплетов.