Николай Печерский - Серёжка Покусаев, его жизнь и страдания

— Иди отсюда, окаянный!

Оленёнок отпрянул в сторону. Постоял в отдалении, а потом снова пошёл к лесорубу. «Можешь меня убить, — говорил его взгляд. — Мне ничего не жалко, раз ты такой…»

Иван Васильевич пнул ящик, зашиб ногу и ушёл в палатку. Там и сидел, не показывая глаз. Курил махру, морщился от боли, хотя боль была не так уж и сильна.

Что будет с оленёнком, никто из лесорубов точно не знал. Украдкой глядели они на зверя и качали головой. Куда его… Только у детей, как и прежде, было тихо и безоблачно на душе. По вечерам, укладываясь спать, они посматривали на широкие плечи отца, склонившегося над книгой, на темный рубец, который остался с войны на сизой небритой щеке. Дети знали: пока есть на свете такой человек, как отец, всё будет тихо и цело на земле. И оленёнок, и неторопливая ласковая река Ия, и голубое, текущее над вершинами сосен небо.

Как-то вечером Иван Васильевич особенно долго засиделся за столом. Шелестел бумагами, что-то писал, зачёркивал и снова слюнил по мальчишеской привычке огрызок карандаша. Видимо, писать ему было труднее, чем валить топором неподатливую, в три обхвата лиственницу. Но закончил. Поднялся, посмотрел на спящих, бросил на плечи пиджак и скрипнул дверью. Пришёл перед рассветом. Разделся и полез под ватное, пропахшее тёплым дымом одеяло. Жена не спала. Поднялась на локте, заглянула в лицо мужа и спросила:

— В Лапшёво ходил, однако?

— Ага. Телеграмму про оленя отбил, чтоб он сгорел!

Жена долго молчала. Потом, снизив голос до шепота, молвила:

— А они учтут?

Иван Васильевич повернулся на лежаке так, что заскрипели, застонали на разные голоса все доски, и потянул к подбородку одеяло.

— Спи знай…

Надежды и сомнения. Они идут в жизни рядом, радуя сердце и сжимая его горьким комком. Но тот, кто верно и сильно надеется и ждет, наверняка дождётся. Через два дня, разбрызгивая вокруг пропеллеров зыбкие круги, над тайгой возник вертолёт.

Провожали Борьку в дорогу всем миром. Впереди кортежа вышагивал с алой ленточкой на шее оленёнок. Справа Тоня, слева её брат, за ними все остальные.

У вертолёта оленёнок заупрямился. Он упирался ногами, даже боднул в живот своего тёзку Борьку. Потом любопытство взяло верх. Он утвердительно мотнул головой и, пересчитывая про себя одну за другой ребристые ступеньки, застучал копытами по сходням.

Всё свершилось лёгко и просто. По крайней мере, в представлении Тони и Борьки. Но пройдёт время, и дети узнают всё, что положено им знать. Им расскажут, как, убеждая друг друга, спорили до хрипоты пилоты и их начальники. Звонили в зоопарк, с кем-то ссорились, нервно ломали в пепельнице окурки, а добились своего: Борьку разрешили считать грузом номер один. Как бочки с сельдью, как горючее для посевной и ящики с апельсинами для полярников. Лётчики, смотревшие каждый день косоглазой в лицо, знали: нельзя лишать людей тепла и надежды. Даже таких маленьких и безгласных, как Тоня и Борька.

Набирая высоту, вертолет кружил винтами над поляной. Тоня смотрела в синюю недоступную вышину и подбирала языком слезы. Борька крепился. Он был мужчиной.

Тихо, так, чтобы никто на свете не слышал, дети шептали:

— Прощай, Борька!