Анатолий Мошковский - Река моя Ангара

И вдруг трамвай влетел в небо!

Нет, в облака он не врезался, под ним по-прежнему визжали и ныли рельсы, но сверху, снизу, справа и слева было сине!

Широченная и холодная, в гребешках волн, в пенных бурунчиках и водоворотах неслась под нами река. У берега темнели баржи, на волнах мотался катер, и знобкий ветер, тянувший с этой живой, клокочущей шири, коснулся и меня, и я всем телом ощутил речную свежесть.

Трамвай шел по мосту.

— Бабушка, что это? — Я дернул старушку за локоть.

Старушка испуганно уставилась на меня.

— Она, она! — Я ткнул пальцем в водную ширь.

— Ангара, однако. — Старушка оторвала перо лука и принялась жевать.

Река была широкая, мост длинный. Но вагоновожатый и не догадывался, что я впервые вижу Ангару, и быстро вел трамвай. Зеленые острова, землечерпалка у берега, лодки — все это откатывалось назад. Мост отгремел, и колеса застучали по-иному. Под ними был глухой и плотный грунт мостовой.

Свободных мест в Центральной гостинице не оказалось, и мы два часа просидели на чемоданах в просторном вестибюле, дожидались, пока не съехало три человека.

— Мы проездом, — сказал Борис лысому администратору, — дня на три, потом спустимся по Ангаре на строительство.

— Паспорта, — изрек администратор. Его не интересовало, откуда мы и зачем приехали, зато он усердно изучал два паспорта.

Меня с Борисом поселили в общий мужской номер, Марфу — в женский. Поев и умывшись, мы пошли бродить по городу. Странный человек мой брат! Можно подумать, что он только сегодня утром научился читать, потому что он с непонятным любопытством прочитывал на круглых тумбах афиши местного драматического театра и театра музыкальной комедии (и такой, оказывается, бывает!), подолгу топтался у тигров на пестрых цирковых афишах и у звезд, нарисованных на афишах планетария.

Это был город куда больше Смоленска, честное слово!

Когда мы случайно оказались возле краеведческого музея, я поднял на улице маленький скандал, и они вынуждены были зайти внутрь. И, я думаю, не пожалели. Где еще увидишь такого мохнатого и громадного, с добрую корову, бурого медведя и ушастую полярную сову? А байкальскую нерпу?

Даже Марфа, выйдя из музея, все вспоминала про соболя. Вот бы, дескать, ей такого на воротник.

На улице Фурье я заметил доску с барельефом писателя Чехова и придержал Бориса за руку. Брат объяснил мне, что в этом доме в 1890 году жил Чехов по дороге на остров Сахалин.

Я отлично знал этого писателя по рассказам о собаке по имени Каштанка, о мальчике Ваньке, написавшем письмо дедушке на деревню, и по рассказу о том, как один горбатый и один пузатый толстяк ловили под корягой налима, и все-таки налим выскользнул из их рук… Растяпы!

В общем, правильно сделали, что прибили писателю доску: стоит!

Потом я прочитал странное название другой улицы и спросил у Бориса:

— А кто такой Оуэн?

— Был такой человек, — сказал Борис. — Утопист.

Мне стало ужасно жалко этого человека.

— Он утоп, да? И здесь, в Ангаре?

Брат усмехнулся и положил мне руку на плечо.

— Нигде он не тонул. Он жил в Англии. У него была своя теория построения социализма. Ну, в общем, теория неосуществимая, так сказать, утопическая… Понял?

— Ага.

Чего ж тут не понять? Ребенок, и тот поймет.

На улице Карла Маркса, обсаженной высокими тополями, Борис подошел к одному, похлопал по старой шероховатой коре.

— Какие вымахали, а? И у нас таких не сыщешь. А ведь Сибирь!

Марфа была не совсем в духе.

— Тополя как тополя, — сказала она и пошла дальше, и мы с Борисом бросились догонять ее.

Зато Марфа была готова полдня простоять у витрин с туфлями на высоких каблуках, с танкетками, с разными прозрачными кофточками и по-дурацки улыбавшимися манекенами в разноцветных платьях. Ох, и странный народ эти женщины, до сих пор не пойму!

И главное, Борис даже не пытался отогнать ее от витрины, он лишь переступал с ноги на ногу.

— Не огорчайся, — сказал он, — придет время — купим…

— Хорошо, — ответила Марфа. — У меня память крепкая… Вот такие, да? На шпильках…

— Можно и такие… С первой же получки…

— Это при твоем-то мотовстве?

— Ладно, — сказал он, — заделаюсь скрягой.

На эту скучнейшую тему они разговаривали до самого рынка, куда нас силой затащила Марфа. Ух, и хитрая же она! Чтоб я не ворчал, она купила мне стакан крепких кедровых орешков и тем самым заткнула рот. Бориса смягчила стаканом каленых семечек и принялась торговаться с бородачом, который разложил на прилавке пять больших рыбин с диковинными сибирскими названиями — хариусы и ленки. Названия были странные, а сами рыбы — обыкновенные: литые, серебристые, с гладкой и плотной, как гривенники, чешуей.