Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно

Насытиться. Вот.

Не скажешь же — пожрать, полопать или даже — покушать. Все эти слова не подходят.

А насытиться? Пожалуй, подходит. И для чего — ясно: чтобы жить. Самому не засохнуть от голода.

Значит, Чок соткал свою сеть, чтобы кого-нибудь поймать, насытиться и жить дальше, чтобы опять кого-нибудь поймать.

И так всю жизнь?

Я снова взял увеличительное стекло и опять посмотрел на Чока.

Он передвинулся на край своей сети и сидел по-прежнему неподвижно.

Я попробовал заглянуть ему в глаза, но он почему-то опустил их.

Может, загрустил? Может, услышал мои неприятные мысли?

— Не грусти, Чок, — сказал я ему шёпотом. — Ты, по крайней мере, здоров. А я?

Я повернулся спиной к паучку и стал думать о себе.

Что же я? Что со мной будет? Вот пройдет Ангина, исчезнет, отбежит в сторону. Но никуда не уходил Паралич-Параличевич.

Какое же у него нерусское имя! И какой он неотступчивый, в конце-то концов! Что мне делать, если он схватил меня за ноги и держит их изо всех сил! Почему я всю жизнь должен лежать в кровати, так и не научившись ходить? За какие-такие мои провинности и грехи?

Их у меня нет!

Выходит, я похож на Чока. Что мне надо? Поесть и поспать. Поспать и поесть. Сходить в туалет на папиных сильных руках. На них же вернуться.

Послушать Бабушкины сказки, вздохи и странные её фразы на отвлечённые темы.

Что дальше?

Иногда Папа приезжал днём.

В доме начиналась суета. Вдали, за стенами, кто-то ходил быстрыми шагами. Потом шаги звучали громче. Их было много. Они приближались к моим дверям.

Ко мне входил Папа, а с ним доктор, я уже это знал.

Мои доктора не приходили в белых халатах. Они были в костюмах с галстуками. И почти всегда седые или лысые.

Это сначала.

Потом Папа стал привозить молодых врачей. Без всяких галстуков, без пиджаков. В курточках и джинсах.

Если бы всех их попросить построиться, взявшись за руки, получилась бы, наверное, целая очередь от моей двери до ворот. А это метров сто.

Выходит, и врачей сто, да еще они приходили не одни, а в сопровождении женщин. Наверное, их помощниц или медсестёр.

Когда они видели меня, всегда бурно оживлялись отчего-то. Громко говорили. Громко здоровались и несли всякую ерунду — про погоду чаще всего.

Если была зима, то про морозы, которые куда-то совсем уж отступили, и на улице слякоть. Если было лето, удивлялись неперестающим дождям. Осень и весну тоже обсуждали, но не очень бурно и убедительно.

Я уже сразу знал, в отличие от бедного папы: раз эти его профессора говорят о погоде, ничего хорошего мне не светит.

И ему тоже.

Когда доктора входили ко мне, я не то чтобы пугался, а настораживался. И закрывался — такой стеклянной, им невидимой, стеной.

Я улыбался. Я выполнял их просьбы. Но я думал совершенно не про них. А например, про Чока.

И вот в такой момент я однажды, и с большим, конечно, опозданием, сообразил, что Чок хочет есть. А еды нет. Потому что в моей комнате нет комаров и мух.

И я прямо при всех сказал бабушке.

— Принеси мне муху!

— Что? — удивилась она.

И я услышал, как все, только что громко говорившие, притихли.

— Муху, — повторил я. — Или комара. Проголодался.

Я не сказал — он проголодался. Не сказал — Чок проголодался. Сказал просто — проголодался.

Такая тут настала тишина! Взрослые стали шептаться. Потом вышли от меня на цыпочках.

Но перед этим профессор колол меня иголкой в ноги. И спрашивал с надеждой:

— Больно? Больно? А я отвечал ему:

— Нет! Нет!

И профессор без халата почему-то вздыхал.

Вот всегда они так. Колют мои ноги иголками, а мне не больно.

Когда в тот раз ушла медицинская толпа, настало долгое затишье. Даже Бабушка исчезла. Не слышались её легкие шаги, из-за тапочек похожие на шлепки. И я даже успел вздремнуть.

Проснулся оттого, что Папа сел ко мне на кровать. Посмотрел на меня тревожно и спросил:

— Каких ты мух просил?

Я удивился, подзабыв:

— Мух?

— Да, мух и комаров.

Я вспомнил про Чока и, хотя думал, что тайну о нём надо сохранить, пожалел Папу. Рассказал ему про паучка.

И даже показал ему своего молчаливого друга. Для этого Папе пришлось изогнуться знаком вопроса.

Вот так, согнувшись, Папа вдруг стал икать. А потом с трудом выпрямился.

Я глядел на него с испугом, а он всё икал. Но потом это икание превратилось в рык. Рык затрясся, задребезжал, рассыпался. И я понял, что Папа хохочет.