Альберт Лиханов: Мальчик, которому не больно

И снова крест лег мне на нечувствующие ноги.

И опять меня пронзил холод!

Я ещё подумал: крест ведь на цепочке, а цепочка на шее у доктора, у священника. И вот что-то такое передается от него ко мне. Этот холод.

Этот мгновенный холод — как вспышка сильно замороженного электричества!

Если такое бывает.

А однажды много ног сразу затопало! Будто стадо ведут на водопой. Только вот какое стадо? Не четвероногих, это понятно. Зато у этих двуногих крепкие копыта. Или твердые подметки.

Вошли Папа, Бабушка, женщина в белом халате и двое мальчишек класса, наверное, из третьего. Каждый — на две головы меня выше.

Я сразу сжался.

— Здравствуй, Мальчик, — сказала врачиха и тут же повернулась к взрослым. — Я ведь психолог, вы знаете, поэтому давайте где-нибудь поговорим, а дети без нас пообщаются. Это очень важно для Мальчика.

И они вышли в соседнюю комнату.

Я совсем в кокон свернулся. Была бы моя воля, замотался бы бинтами с головой. Или хотя бы одеялом накрылся.

Но ведь гости. Надо принимать, учила Бабушка. О чём-то говорить.

— Проходите, — сказал я каким-то противным, писклявым, совсем не моим голосом.

Парни прошли, сели на стулья возле стенки. Оба какие-то похожие. Только один повыше другого. Похоже, братья.

— Лебеди мы, — сказал тот, что постарше. — Я Серёга. Он Петруха.

— В каком смысле — Лебеди? — спросил я. — Фамилия такая?

— Фамилия Лебедевы, — пояснил младший, — а зовемся Лебедями. Так проще выражаться.

— Вроде кликухи, — объяснил старший, Серёга.

— А у тебя есть кликуха? — спросил Пётр.

Я пожал плечами. Кто бы мог дать мне кликуху, если я тут один всю жизнь лежу, не считая бессчётных больниц.

— Ну давай, ты будешь, э-э, — задумался Сёрега, — Безногий.

— Ты чо? — толкнул его Петруха локтем. — Маманя тебе выдаст!

— Ну не Псих же! Видишь, он нормалёк, не то что тот, у которого мы тогда были!

— Тот Псих! — согласился Петруха.

— Ну! А этот просто Безногий. Ноги у него не ходят, вишь. Но с головой всё в порядке.

Меня охватил какой-то озноб от этого обсуждения. В первый раз обо мне при мне говорили как об отсутствующем.

— Ты чё, пацан? — снова спросил старший. — Помираешь? Худо тебе?

Я молчал. Не знал, что ответить, и поглубже натягивал одеяло. Уже до подбородка натянул. Как с ними разговаривать? Скорее бы ушли!

— Да нет! — проговорил я, похоже, совсем жалобно.

— Ну что ты к нему пристал? — спросил Петруха брата, пихая его локтем в бок. — Ничё он не помирает! Просто ходить не может! Мало ли какие болезни у людей бывают.

— А я — чё? — удивился старший. — Я ничё! Пусть живет. Мне не жалко!

Только, может быть, сейчас я разглядел их повнимательнее. Оба в серых пуловерчиках, рубашечьи воротники навыпуск. Джинсики и кроссовки с одного прилавка. Да и сам-то они — из одной печки пирожки: румяные, со светлыми чёлочками. Пока улыбаются — ничего. Но если их разозлить, наверное, выйдут чистые хулиганы.

У хулиганов не было условий показать свои способности. Где тут разгуляешься? Комната о двух окнах, кровать, на которой я лежу, коврик. Ну там зеркало на стене и под ним целый склад разных мишек, мышек, обезьянок, собак, лягушек и всякого другого неживого зверья.

Братья будто только их заметили. Ринулись, словно малыши. Стали за собак рычать, за кошек мяукать, за лягушек квакать. И хлопать ими друг о друга. Изо всех сил. Война началась.

Сначала они просто лупились игрушками, потом стали их расшвыривать, и я сначала попробовал смеяться, чтобы разделить их радость. Но весело-то мне совершенно не было.

А мой смех, похоже, их ободрил, и они стали игрушками кидаться. Слоник зацепил абажур и закачал лампу надо мной — она летала с каким-то опасным звуком. Наверное, угрожала упасть. Но Серёгу и Петруху это совершенно не трогало. Они раскидали мое игрушечное царство во все углы. Кто-то из моих любимцев даже на шкаф залетел. Кажется, это был розовый поросёнок.

Пару раз досталось мне. Один раз слегка. Лёгким касанием зацепил меня серый плюшевый конёк-горбунок, не очень-то большого размера и веса. А вот маленький, но твёрдый лягушонок врезался прямо в глаз, и я невольно вскрикнул.

Дверь растворилась, на пороге была Бабушка. Вид у неё был совершенно ошеломлённый. Не привыкла она к таким детским шалостям.

Но Бабушка оставалась философской даже в таком положении.

Она мельком взглянула на развал и воскликнула:

— Ну что это за Батрахомиомахия!