Николай Асеев - Добровольцы

Смерть входила в наш дом, но пока еще стояла у порога. Я боялась отойти от Василька, ночью каждая из нас вставала взглянуть, не плохо ли ему, не заснула ли сиделка. Когда раздавался его кашель, негромкий, но какой-то особенно глухой и жуткий, мне хотелось кричать от боли — уходит жизнь, и нет сил удержать ее, спасти!

А какая страшная жажда жизни была у Василька! Он мечтал о зиме: «Тогда-то уж я поправлюсь! Начнем учиться. Ведь вы меня отдадите в гимназию? Потом поступлю в университет, а потом что?»

— Профессором будешь, студентам лекции читать станешь!

— Профессором! — блаженно улыбался малыш. — Слышите, тетя? — поворачивал он голову к маме.

Этот слабый голосок прямо надрывал душу!

Я никогда не забуду ясный сентябрьский день, теплый, тихий, точно полусонный. Казалось, что умирающее лето простило осени ее жестокость, и в святости примирения потонула скорбь.

Василек, как всегда, лежал в кресле на террасе. Я, нарвав целый сноп хризантем, сидела около, составляя букет.

— Люшенька, у вас на коленях такие же цветы, как те, что в прошлом году вы везли на кладбище! — тихо говорит Василек.

Я взглянула, правда! — красные и лиловые хризантемы.

— Как мне хотелось тогда хоть один цветочек!

— А помнишь, ты мне ответил, что солдату не полагается иметь украшений? Каким ты басом старался говорить!

— Какой я солдат…

Он так тихо говорит, что трудно разбирать слова. Я поставила цветы в воду и опустилась на колени у кресла своего любимца. Неужели сегодня? Разве так делу конец? И мне становится холодно от этой мысли.

— Мне сейчас совсем хорошо! — шепчет Василек в ответ на мой тревожный взгляд. — Только слабость сильная, все спать хочется, — он опустил золотую голову мне на грудь. — Я еще тогда с первого раза знал, что без вас мне не прожить, точно мне сказал кто-то… Помните, не хотел отойти от вас? Так и пошел на кладбище, день тогда был тихий, как сейчас. Все, что было раньше: война, зима долгая, все было как во сне, а теперь мне кажется, что проснулся, — худая ручка обвивает мою шею, — проснулся, и со мной родная, сестричка милая, Люшенька, — гаснет ласковый голосок, но глаза с вопросом устремлены на меня.

— Да, братик миленький, все, что было раньше, это сон!

Я прикусила губу, сдерживая слезы, уже меркли синие звезды милых глазок, и странные тени ложились на прозрачное личико.

— Что это, солнышко садится, Люшенька?

— Нет, детка, сейчас полдень… Ты устал, усни, маленький! Широко открытые глаза останавливаются на моем лице.

— Сестричка… — это были последние слова Василька.

Я не встала с колен и не сняла с груди золотую головку, пока ручка, обнимавшая мою шею, не стала тяжелой и холодной как лед. Тогда я поцеловала ясный лоб и на колени моему мальчику положила красные и лиловые хризантемы.

Смерть перешагнула порог и вошла в наш дом… Спи, маленький, на том кладбище, которое ты так любил, рядом с могилой брата будет и твоя могилка.

«Когда вернусь с войны, барышня, поедем на кладбище, вы повезете много цветов… Тех, красных, мохнатеньких. Хорошо там… Тихо… Солнышко по-особенному светит!» Навсегда ты останешься там, Василек, и уже двум братьям повезу я последние цветы осени!

Сегодня утром горничная доложила, что меня спрашивает солдат: «С позиции прямо. Так и скажи барышне».

Я вошла в переднюю, стоит высокий плечистый солдат с забинтованной головой и рукой на перевязи.

— Что тебе, голубчик?

— Я Игнат, барышня, дяденька Игнат. Вчера приехал только, видите, ранен. Отпросился из лазарета и сейчас же к вам. Писали вы мне, что Василек наш… — что-то сдавило ему горло, и он не мог говорить.

По дороге в монастырь я рассказала ему о последних минутах Василька. Он молча слушал, кусая губы. Но когда мы подошли к маленькому холмику, покрытому серебряной снежной парчой, он перекрестился, прижался лбом к кресту и заплакал.

Бедный маленький Василек, хрупкий цветок, подаренный мне судьбой на жизненной дороге!

В городе, лишь только установится санный путь, появляется много новых извозчиков. Это крестьяне окрестных деревень ищут заработка. Сани у них обыкновенно ободранные, линялые, армяк с чужого плеча, лошаденка — от сохи, — на вид заморенная и небыстрая. Но люди небогатые рады этим извозчикам: за гривенник провезут с окраины «в город», а за двугривенный — и на другой конец города.

Лет десять уже, если не больше, с первым санным путем неизменно являлся в город высокий рыжий извозчик. Стоял он всегда на том же перекрестке, и местные жители к нему привыкли. Пьяным его никогда не видели, ругаться и скандалить он не был охотник, а последние годы и лошадь у него появилась, сравнительно с другими, хорошая. Вот и нанимали его охотно местные люди. Многие знали, что рыжего извозчика зовут Иваном, а другие наказывали просто прислуге: «Смотри же, если рыжий будет, его зови».