Сусанна Георгиевская - Фея горького миндаля

Ещё разок, как видно, качнулся фонарь на улице…

Девушка отделилась от дерева… Но не ушла далеко: всего-навсего на один шажок. Откинула длинные свои руки и опять, опять обняла ствол!

Девушка и дерево, крепко обнявшись, раскачивались. Раскачивались на дереве его крошечные листки (из окошка этого не было видно, но Катя вообразила).

И снова вспорхнула девушка у ствола… Пошло гулять, пошло развеваться длинное её платье.

И тут возьми и взойди луна. И всё стало ещё ясней.

Как странно, как быстро девушка отходила от дерева, как нежно его обхватывала…

А ног — не видать… Не видать ног! Длинным, до самой земли, было её развевающееся, рваное платье. Она плясала. Откуда девушке было знать, что Катя подглядывает?!

Блеснуло в свете луны ведро, забытое тётей Мунирой… Блеснуло и вдруг принялось подмигивать. Устала бабочка в комнате Кати, не стало слышно её. И вдруг как спохватится — и снова, снова выбивать крылышками трещотку о потолок!

А в саду — покой. Словно бы отступил куда-то фонарь: перестало мигать ведро.

Жарко. Душно. Простыня всклокочена Катиными ногами. Катя ложится в кровать и не дышит… Лежит тихонько и сердится. Ей хочется в сад. Да кто же пустит её? По ночам люди спят… Зато не спят деревья, тачки, садовые вёдра… По ночам начинается самое интересное — настоящая, скрытая от людей жизнь…

Рано утром тётя Мунира встала и очень тихо, чтоб не разбудить Катю, ушла за водой.

Шаги затихли. Катя вскочила и быстро-быстро обула коричневые ботинки.

— Куда тебя черти, девочка, носят? — входя с полными вёдрами, спросила тётя Мунира.

Катя молчала. Что ей было сказать?

Тётя Мунира полила ей из кружки на руки. Катя ополоснула лицо.

— Мылом! — грозно сказала тётя Мунира.

Катя вздохнула. Молча и кротко она намылила руки розовым мылом.

Когда тётя Мунира наконец-то ушла из сада, Катя медленно, осторожно ступая и все время оглядываясь, подошла к миндалю.

Голый, пустой и обветренный был миндаль, с обглоданными от жары и ветров ветвями… Не было больше цветов на дереве. Только листья.

Катя нагнулась и заглянула под крону.

Нет!.. Никого. Она погладила ствол… Никого!

— Выходи, — сказала она. — Выходи сейчас же… Ведь я всё равно всё знаю!

Но дерево не тронулось с места.

— Выходи! — очень строго сказала Катя.

И сейчас же вышла из дому Лена.

— Ты что тут делаешь? — насмешливо спросила она. — С кем ты тут разговариваешь? С травой?

— Ни с кем, — ответила Катя.

— Какая же ты злопамятная, — усмехнувшись, сказала Лева. — Пойдём отсюда… Уйдём из сада… Хочешь со мной на базар? Купим сухих абрикосов. Ладно?

— Не надо мне твоих абрикосов. Я здесь останусь.

— Ну что же! Воля твоя… Только не трогай мои учебники… Слышишь? А то мы совсем поссоримся…

Лена тряхнула длинными пушистыми волосами, подвязанными розовой лентой, и пошла со двора.

Она пошла со двора, а Катя продолжала неслышно шептаться с деревом.

И вдруг Лена возьми и оглянись.

— Шептун! — сказала она. И захохотала.

А потом шёл дождь. Казалось, что он никогда не кончится и что всё на земле всегда стояло такое серое, мигающее, косое…

«Каково тебе?» — спросила Катя у дождика.

«Тики-тук», — пробормотал дождь. Это он колотил о наружные стены дома, о стёкла, хлопал по лужам и барабанил пальцам и о листки деревьев.

«Тебе каково?» — спросила Катя у дерева.

Но ветки дерева гнулись к земле, так сильно их колотил дождь, и ничего не ответили Кате.

Всё на земле как будто бы потеряло голос. У всего на свете был теперь только голос дождя. Лужи покрыло ямками — это об воду колотил дождь; серо и голо сделалось в комнате — это дождь стекал с другой стороны стекла так осторожно и медленно… Стекал и пел: «Тики-тук».

Тики-тук росло. Оно стало огромным. Тесно сделалось Кате во мгле потемневшей комнаты. Она потихоньку спустилась со стула, потом по ступенькам крыльца…

Поморгала и осторожно шагнула в дождь.

Вот перед нею улица. Не слышно ничьих шагов, не видно даже знакомой Кате облезлой собаки, перебегавшей так покорно и медленно от одной урны к другой, — городской печальной собаки, навечно подлез вшей хвост.

Поблёскивая, высоко вздымались крыши дворца — минарета. Притихли калитки, молчали, не отвечая Кате. Но пели что-то свое облезлые стены странных домов — без окон. Окна этих домов выходили в сады, а сады — Катя знала это — лежали посредине больших дворов.

Булыжники мостовой, став мокрыми, сделались молодыми, гладкими, без сучка и задоринки. И блестели. И были скользкие. Катя запела песню, которую сочинил Серёжка Прокофьев.