Николай Федоров - Богиня победы

Потом мы шли назад, и Вера вдруг спросила:

— А что, красивая эта Ника? Та, что в Париже на главной площади стоит.

— Не знаю, — ответил я. — Говорят, ничего. Мраморная.

— А я?

— Что ты?

— Я тебе нравлюсь?

Я посмотрел на Верино лицо, соображая, как бы посмешней сострить. А потом взял и, сам не знаю, почему, сказал:

— Нравишься.

— Это хорошо, — сказала Вера.

— Что хорошо?

— Хорошо, что ты так сказал. Не постеснялся. Всегда почему-то стесняются друг другу хорошее говорить.

Я не ответил. Зачем об этом долго говорить? Я посмотрел на чайку, легко скользившую над водой, и спросил:

— А вот как ты думаешь, люди научились летать?

— Летать? — переспросила Вера. — Конечно. Я даже знала, кто самый первый летал на самолёте. Но сейчас забыла. Братья вроде какие-то.

— Братья Райт, — сказал я. — И всё-таки летать люди не умеют.

— Не выдумывай. Я сама два раза летала — в Сочи и ещё на Украину.

— Ну и что. Вот если человек на пароходе плывёт, можно сказать, что он умеет плавать? Человек этот? Да, может, он ванну до краёв налить боится. Может, он через мост со спасательным кругом ходит. Значит, плывёт пароход, а человек наш в каюте в «крестики-нолики» играет. Так и с самолётами. Самолёт летит, а ты сидишь и носки вяжешь, или даже спишь. А тебе на подносике леденцы подают. И это, по-твоему, летать? Да это всё равно, что мороженое через стекло лизать.

— Конечно, — сказала Вера, — человек не может летать, как птица. У него ведь крыльев нет.

— Нет, — сказал я. — Но их можно сделать! И такие крылья уже делают. Вернее, одно крыло, похожее на греческую букву дельта. Поэтому его и называют дельтаплан. Представляешь, забираешься на гору, разбегаешься и…

Я взялся за воображаемую трапецию, разбежался и…

Хорошо, что внизу у воды какой-то мужчина возился со своим катером. Он успел схватить меня за шиворот.

Я выбрался наверх. Вера стояла, обхватив ладонями лицо.

— Ненормальный! Ты же чуть не свалился!

— Ерунда. Я плавать умею, — сказал я, хотя плюхнуться в одежде в ледяную воду мне не очень-то хотелось. Да и без одежды тоже. Я ещё раз посмотрел на тёмную воду и сказал: — А если б я с дельтапланом побежал, я бы уже вон там, над рекой летел, представляешь?! Такую вот штуку мы с Мишкой и хотим сделать. У нас уже и трубки для каркаса есть, и, как соединить их, мы придумали. Только вот с парусом заминка. Ткань «болонья» нужна. Мы хотели старых плащей набрать, чтоб из них парус скроить. Но пока не вышло. Не дают люди плащи.

— А сколько вам таких плащей нужно?

— Ну, штук десять, наверное, хватило бы. Точно мы и сами не знаем. Я двоюродному брату в Николаев написал, чтоб он все размеры прислал, чертежи. Он в аэроклубе занимается, наверняка знает.

Мы подошли к Вериному дому.

— Ну, пока, — сказал я. — Мишка, наверное, меня уже совсем заждался.

— До свидания, — сказала Вера.

В дверях своей парадной она обернулась и сказала:

— А с Никой ты хорошо придумал. Красиво. Правда, было бы здорово, если бы она на главной площади стояла, а не в музее. И чтоб голова и руки целы были.

Я уже подходил к своему дому, как вдруг увидел странную картину: навстречу мне шёл тощий свирепого вида дядька в коричневом плаще «болонья» и в войлочных домашних шлёпанцах. Дядька держал за руку Мишку, на котором был какой-то задрипанный стёганый ватник с пятнами краски. Ватник был очень большой и доходил ему чуть ли не до колен. Дядька шёл быстро и целеустремлённо, а Мишка отставал и шагал безо всякого энтузиазма, шаркая башмаками по асфальту. Получалось, что дядька вроде как даже тащил Мишку. Я сразу догадался, что случилось что-то недоброе и что Мишку куда-то ведут. Надо было немедленно его выручать. Но как? Я решил огорошить дядьку каким-нибудь неожиданным вопросом, чтобы Мишка смог выскользнуть из его клешни.

Когда мы поравнялись, я шагнул навстречу дядьке, так что он чуть на меня не налетел, и громко сказал:

— Простите, товарищ, одну минутку. Не скажете, как пройти в Кунсткамеру?

Дядька остановился и, выпучив на меня глаза, быстро проговорил неожиданно писклявым голосом:

— Что? В камеру? Это близко, это мы сейчас устроим. — И он понёсся дальше, не выпуская Мишкиной руки.

— Да вы меня не поняли, товарищ! — закричал я и побежал следом. — Кунсткамера — это музей такой. Его ещё Пётр Первый основал. В восемнадцатом веке. Там всякие необходимые вещи собраны, глобус, например, огромный такой…