Галина Карпенко - Тимошкина марсельеза

— Не знал, что вы дома, Алексей Лаврентьевич. А у нас сегодня про «Марсельезу» с народным комиссаром разговор был.

— Да что вы извиняетесь! — рассердился Гнедин. — Пойте, пожалуйста.

В этот вечер Репкин спел Гнедину весь свой репертуар. Алексею Лаврентьевичу особенно понравилась «Лучинушка». В ней слышалась сердечная тоска по далёкой родной деревушке, засыпанной снегом.

— Я всё на морях да океанах, а в деревню свою, к мамаше, так и не выбрался!

Репкин ударил по струнам и хотел спеть Гнедину песню, услышанную на острове Таити, но Алексей Лаврентьевич попросил повторить «Лучинушку».

Бока у «буржуйки» стали багровыми.

— Дед! — сказала Леночка, протянув руки к жаркому пламени. — Ты знаешь, кого я сегодня встретила? Помнишь мальчика — акробата в цирке, который убежал от Репкина? Не веришь? Честное слово!

— Где же ты его встретила? — Алексей Лаврентьевич заставил внучку рассказать о встрече подробнее.

— Шёл с каким-то старичком, — рассказывала Леночка. — У старичка на пальто вот такие пуговицы… — И Леночка показала руками, какие пуговицы были у старичка на пальто. — Ты подумай, а Репкин его искал… Говорил, что его увезли за границу. А он расхаживает себе как ни в чём не бывало!

Спустя несколько дней Евдокия Фроловна поджидала вечером барина. Уже стемнело, а Алексея Лаврентьевича всё не было.

— Долго ли до греха, — ворчала преданная Дуняша. — Намедни, говорят, на Невском господина ограбили. Часы отняли, кошелёк, шубу сняли и напугали до смерти…

Услыхав на лестнице шаги, Дуняша поспешила открыть.

На пороге стоял старичок в пальто с большими пуговицами.

— Нету никого! — сказала Дуняша и накинула на дверь цепочку.

— Мне только письмо передать. Я беспокоить не буду, — объяснял старичок. — Да вы не бойтесь, я артист. А письмо от Луначарского Анатолия Васильевича.

После долгих переговоров Дуняша, наконец, впустила клоуна Шуру в прихожую.

— Вы уж не обижайтесь, батюшка. Теперь и порядочного человека сочтёшь за жулика.

Пока Александр Иванович, отогреваясь, сидел на кухне и ждал Гнедина, Дуняша рассказывала ему про трудное житьё в профессорском доме.

— Алексею Лаврентьевичу разве до хозяйства? — жаловалась она. — Всё мне приходится. Это раньше, когда у нас матрос жил, нам куда легче было. Он и ко мне, и к барину такой был уважительный. Бывало, и дров наколет, и пайком поделится. Большевики-то, они тоже крещёные, а мы с Репкиным из одной волости были. Он ещё молодой был, ему бы жить и жить, а на вот — убили!

Причитая и утирая слёзы, Дуняша продолжала жалеть убитого Репкина.

Александр Иванович с трудом поднялся и сказал, что пойдёт домой, а Алексею Лаврентьевичу оставит письмо.

— Посидели бы ещё. Может, теперь скоро барин воротится, — просила Дуняша.

Но Александр Иванович, превозмогая боль в сердце, пошёл к себе на Васильевский остров.

Взойдя на крыльцо, Александр Иванович долго искал колокольчик.

Наконец позвонил.

— Пришёл! Пришёл! — обрадовался Тимоша. — Что ты долго ходил? Озяб? — И Тимоша стал помогать Шуре снимать ботики. — Что с тобою, Шура? — спросил Тимоша, поглядев в глаза Александру Ивановичу. — Тебя там обидели?

— Откуда ты взял? Кто меня может обидеть? С какой стати! — отвечал Александр Иванович.

— Ты скажи, если кто обидел, я никого не побоюсь!

— Заступишься? — спросил Александр Иванович.

— А как же? Кто же за тебя заступится?

Перед клоуном Шурой стоял теперь не запуганный маленький циркач, который тайком от Польди прибегал к нему в гримёрную. Тимоша и впрямь за него заступится.

Как же можно от него что-нибудь скрыть? И Александр Иванович рассказал ему правду.

Ветер гудел в холодной трубе. Комнату выстудило, а они, забыв растопить «буржуйку», весь вечер говорили про Репкина. Вспоминали, каким он был.

— Я под Новый год к нему из цирка во дворец бегал. Только его там уже не было, — рассказывал Тимоша. — Простил бы он меня, как ты думаешь?

— Он за тебя очень тревожился, — ответил Александр Иванович.

— Тревожился?

Тимошка представил себе Репкина, как они идут с ним по набережной: Репкин впереди, а он, Тимошка, перепрыгивая через ледяные лужи, старается от него не отстать. Тимошка робеет. Кто знает, куда его ведёт матрос? Может, шмыгнуть в подворотню? А матрос идёт себе вперевалочку да поторапливает:

«Шагу! Шагу, Тимофей! Ать-два! Левой! — И, обернувшись, говорит: — Теперь, воробей, скоро дойдём, не сдавайся».