Виктор Аланов - Петька Дёров

Возившийся в песочной куче Вовка успел соорудить вполне приличную крепость и разыграть около нее целое сражение, а чужая тетя всё не уходила и о чем-то серьезно толковала с папкой, сидя под навесом дровяного сарая. Но вот в конце улицы показалась и знакомая женская фигура, торопливо шедшая к дому.

— Мамка идет!.. — закричал Вовка, подбегая к отцу. — Мамка вернулась!

Чернова поднялась навстречу вошедшей в калитку.

— Машенька! — всплеснула руками Груздева. — Маша, милая! Да откуда же ты?

— Прямо с дачи, Нина. Ну, как ты живешь? — обняла ее Чернова.

— Да что наша жизнь. Мученье одно! — с сердцем махнула рукой Груздева. — Кругом смерть. Только и слышишь, — того забрали, этого увезли. В такое бы время сидеть тише воды, ниже травы, а мой всё чего-то шебаршит, дружков заводит, знакомки тут к нему разные шатаются… И чего, спрашивается? Дела, говорит, а что за дела… Да идем в дом-то, посидим, поговорим…

Груздевой явно хотелось поделиться своими заботами со старой подругой. Но Чернова решительно, хотя и мягко, отказалась от приглашения.

— Нет, Ниночка. Сейчас некогда. Знаешь, — из деревни в город придешь, дела не оберешься. Купить кое-чего надо, повидаться со старыми друзьями. Я лучше со всем управлюсь и к тебе под вечер приду. Тогда наговоримся. А вот Вовка мне уже сообщил, что, если к тебе в гости зайти, — полдня надо чай пить. Так, Вова?

— А как же? — серьезно ответил карапуз. — Полдня, не меньше. А иногда и до вечера…

Выйдя от Груздевых, Мария Федоровна направилась в город.

По улицам взад и вперед сновали немцы. Проходя мимо Дома Советов, Чернова посмотрела на подъезд. Вот здесь, против него, стоял раньше памятник Кирову. Теперь его нет— растут какие-то жалкие цветы.

До войны этот дом с утра до вечера был полон народа. Здесь колхозники, рабочие, все трудящиеся сходились на активы, на собрания, обсуждали самые важные рабочие и колхозные дела. Сюда приходили люди, чтобы получить совет и помощь у депутатов, поговорить насчет своих личных дел. Сейчас этим домом завладела гитлеровская военщина.

Идя дальше, Мария Федоровна наткнулась на интересное зрелище. У разрушенного дома возились люди в немецких мундирах. Их было человек пятьдесят. Они разбирали кирпичи и камни, складывали их на грузовики. Нагруженные машины отъезжали, а люди продолжали работать.

Чернова остановилась посмотреть, что здесь делается, но стоящий неподалеку полицай с винтовкой грубо прикрикнул на нее:

— Проходи, проходи! Чего стала? Нечего смотреть!

Отойдя, Мария Федоровна обратилась к встречной женщине, несшей вязанку дров:

— Скажите, будьте любезны, — кого он охраняет здесь? Никак не пойму.

— Эх, милая, что здесь и понимать, — приостановилась женщина. — Полицаи-то из русских, сволочь к сволочи подобрана. Вот и радуются, что теперь им не только над своими, а и над немцами власть дали. Караулит-то он немецких солдат. Убегают немцы с фронта, не хотят больше за Гитлера воевать. Ловят их. Говорят, многих расстреляли за дезертирство. А теперь, видно, столько их стало, что и расстреливают не всех, которых— на каторжные работы отправляют. Вот они-то тут камни и ворочают. Полицай их охраняет.

И, перебросив на другое плечо вязанку дров, женщина пошла дальше.

«Неплохо, — улыбнулась про себя Мария Федоровна. — Значит, и немцы умнеют, начинают кое-что понимать. Столько дезертиров, что всех не расстреляешь.»

Выйдя на Октябрьскую, Чернова из любопытства зашла в один из магазинов. Полки его были почти пусты. На них лежало вонючее, из глины сделанное мыло, гвозди, подковы, еще какая-то мелочь. Но и это всё продавалось лишь в обмен на особые талоны, свидетельствовавшие о сдаче германскому государству шерсти, мяса, зерна. Покупателей в магазине не было.

«Как может сам германский народ терпеть гитлеровские порядки?»— раздумывала Мария Федоровна.

Не доходя до улицы Ленина, Чернова увидела чистильщика сапог, сидевшего на углу Пушкинской, у входа в летний театр. Невольно она посмотрела на свои хромовые сапожки, подарок старшины Синицына. Запылены до безобразия. Надо почистить, а то сразу видно, что пришла откуда-то издалека, из-за города.

Подойдя к чистильщику, она поставила ногу на его тумбочку.

Не поднимая головы, на которую была глубоко надвинута старая солдатская фуражка, но видя по юбке, что перед ним женщина, чистильщик пододвинул табурет и вежливо пригласил:

— Садитесь, пожалуйста.

Чернова села. Ловкие руки чистильщика, вооруженные щетками, быстро замелькали. Поработав щетками, он вынул из-за пазухи бархатку, навел на сапоги окончательный блеск и, оглянувшись по сторонам, вдруг сказал^ тряхнув бархаткой: