Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

— Уж не боишься ли ты, Захар, что какой-нибудь пан ее в Германию увезет?

— Да не в том загвоздка, голубь мой, — отмахивается Скок. — Просто моя баба в немецких деньгах не разбирается: марки-скварки, феники-веники — для нее темный лес.

Табачный дым из его носа вырывается, как из двуствольного ружья, цепляется за неподбритые усы и облаком поднимается вверх.

— Сегодня на базаре одного вешали, — говорит Скок и мизинцем сбивает пепел со своей кочерги. А девчата в кустах сирени под окнами стрекочут, прямо заливаются.

— Цыц вы, трещотки!

Дзынкнула и оборвалась струна на Костиной балалайке.

— Как вешали?

Скок набирает полную грудь воздуха, как будто собирается погасить лампу.

— Известно как. Окружили базар, чтоб люди не разбежались, подогнали машину под телеграфный столб, на котором часы висят, и…

— Те самые часы?

— Те самые, — кивает Скок и пускает носом целую тучу.

Часы знаем и мы с Санькой, хотя были в городе всего два раза: до войны ездили с отцами — моим и Санькиным — на колхозных лошадях продавать картошку. Они круглые и такие большие, что за сто шагов увидишь, который час. Нынче весной мы носили щавель. Стекло на часах уже разбито, и стрелки стоят на месте. Санька сказал — тока нет.

— А он что? — волнуется Костя Буслик. — Неужто не просился, чтоб отпустили?

Скок плюнул на цигарку и стоптанным каблуком вдавил ее в песок.

— Что толку проситься? Стоял как каменный. Руки веревкой связаны. Какой-то русский, что с немцами был, кричал: это, мол, партизан, большевистский бандит и всякое такое. Стращал, одним словом.

Я представляю себе все это. Партизан, — как Максим Здор, — командир ополченцев. Широкие плечи, рубаха нараспашку, льняным снопом спадают на лоб волосы. Словом, сильный и гордый человек. Он ничего не сказал на допросе, ничего не сказал и под часами.

— Слыхали, как вчера в городе бабахнуло? — спрашивает между прочим Скок.

— Ну?

— У нас аж стекла зазвенели, — влез в разговор Митька-Монгол.

— Электростанцию взорвали, — сообщил Скок и давай снова крутить кочергу.

Я сам слышал этот взрыв, но не обратил внимания: сейчас повсюду бабахает. Из нашей деревни несколько таких хлопцев, как мы с Санькой, подорвались: кто на мине, кто снаряд разбирая, кто еще на чем-нибудь. Сейчас это не диво.

— Может, сама взорвалась? — сомневается кто-то.

— Дурень! — обрезает его Костя-музыкант. — Бурый это сделал, его работа.

— Бурый или не Бурый, — рассуждает Скок, шаркая обломком рашпиля по кремню, — дело сделано. Приехало несколько человек в немецкой форме, и главный их говорит: «Гутэн таг, мы — комиссия». Принимать, словом, приехали электростанцию. Ну, все как положено осмотрели. «Гут, — говорят, — можно запускать». А сами сели — и ауфвидерзей. И тут самая главная машина трах-бах — и бывайте здоровы. Немцы, голубь мой, забегали: вас ист дас?

— Вас ист дас — кислый квас, — ввернул я к слову, и все засмеялись, а Скок подхватил:

— Кислый квас у них после получился, когда через час настоящая комиссия приехала.

— Ну, конечно, это Бурый! — решительно повторил Костя.

Про какого-то Бурого уже давно ходят самые невероятные слухи. Говорят, до войны он был учителем немецкого языка, а теперь, переодевшись в офицерскую форму, разгуливает по городу, обедает в немецких столовых, заходит в штабы — все разведывает и передает нашим. Однажды погрузил на машину чуть не целый немецкий госпиталь и отвез партизанам в лес. А еще, слышно, ресторан с немцами взорвал.

И вот собралось немецкое начальство и говорит:

— Хватит нам канителиться с этим Бурым!

Придумало то начальство хитрый план, как схватить Бурого, а он сидит среди немцев и нахваливает все это: «Гут, гут». Вот он каков, Бурый!

Мы с Санькой вытягиваем шеи и ловим каждое слово.

— Вы слыхали, какое у наших оружие есть?

Мы — раз — поворачиваем головы на голос. А Костя Буслик продолжает:

— Едет на поле боя танк. Броня — ни один снаряд не возьмет. И вдруг открываются в нем специальные дверцы, а оттуда танкеток штук десять…

«Вот, — думаю я, — здорово наши сделали. Немцы считают, что танк один, и сидят себе, в ус не дуют, а когда спохватятся — поздно. Что и говорить, хитро придумано. Пусть теперь поскачут, фашистские морды!»

Взрослые мужчины недоверчиво хмыкают — басни. Один Скок пускает дым в две струи и кивает головой: